Записные книжки

Речь писана вообще с жаром, но в ней более риторства и философических видов, чем государственных. Мало применений к местности, мало дела. Рассуждая об опасении, чтобы освобожденные и приобретшие право владения крестьяне не нашли в чиновниках тиранов алчнейших, бесчеловечнейших и более надежных на безнаказанность, он говорит: «Во всех монархиях, где хотели оградить свободу, собственность, спокойствие, благоденствие народов, как в римской, китайской и у инков, следовали всегда одному и тому же средству. Везде видели, что судьи и приставы поселенные (постоянные) податливы на подкуп – участвуя в применении, они вскоре делались сообщниками. Тогда учредили суда подвижные и временных надсмотрщиков, кои везде оставались чужими, не заводили никогда ни связей, ни привычек, а в поручении своем, нечаянном и быстром, не давали времени соблазну преклонить их строгость.

Полагая, что задача о собственности решена в пользу поселян, спрашивают: как далеко должно простираться сие право собственности для пользы государства? На это отвечаю: столь далеко, сколь способности приобретается. Увы! Какие другие пределы ставить благосостоянию того, кто едиными трудами может обогатиться? Дай Боже, чтобы он надеялся вознестись до степени гражданина зажиточного и могущего приобретать в округе, в коем родился. Всякая граница, предпоставленная соревнованию людей, сжимает их душу и опечаливает, в особенности же для надежды. Обширнейшая темница есть всё же темница».

Это напоминает мне два стиха, гораздо до прочтения писанные:

И светлых нив простор, приют свободы мирной
Не будет для него темницею обширной.

* * *

Дмитриев в записках своих нарисовал портреты некоторых из своих современников по министерству и по совету, и, между прочими, регента Салтыкова, который был к нему недоброжелателен и стал вероятной, главной причиной того, что Дмитриев просился в отставку, когда министры перестали докладывать лично.

На Страстной неделе, в которую Дмитриев говел, попалась ему на глаза страница, означенная резкими чертами регента, и он, раскаявшись, вымарал главнейшее из своей тетради и из книги потомства! Движение благородное или, лучше сказать, добродушное! Уважаю движение, но не одобряю. Писатель, как и судья, должен быть бесстрастен и несострадателен. И что же останется нам в отраду, если не будут произносить у нас, хоть над трупами славных, окончательного египетского суда?

Записки Дмитриева содержат много любопытного и на неурожае нашем питательны; но жаль, что он пишет их в мундире. По настоящему должно приложить бы к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров, обыкновенно откровенных, особенно же в избранном кругу.

* * *

Довольно одного следующего параграфа, чтобы правительству нашему не разрешать выпуска «Истории Наполеона» Вальтера Скотта: «Посредственные умы всегда придают рутине такое же значение, как основным вещам; они судят о небрежности во внешнем виде так же сурово, как о дурном поступке. Французские генералы проявили свою гениальность в том, что восторжествовали в момент опасности над всеми предрассудками профессии, обладающей такой же педантичностью, как и все другие; они умеряли дисциплину согласно характерам подчиненных и срочности обстоятельств.

Наши педанты, несмотря на победы республиканских генералов, посадили бы их под арест за каждое отступление. Что мне в храбрости ваших солдат, если они не умеют маршировать? Вот ответ, или смысл ответа, наших педантов».

* * *

У императора Павла случались царские движения, то есть великодушные движения могущества. Они пленяли приближенных и современников, искупая порывы исступления. Я видел слезы отца моего и Нелединского, оплакивающих Павла. Слезы таких людей – свидетельства похвальные.

* * *

Профессор Росси говорил, кажется, о Швейцарии: «В ней поступают с истинами как с людьми. Спрашивают, который им год. И если они не успели еще состариться, то им отказывают в праве заседать в сенате».

* * *

Сисмонди в одной статье, говоря о пользе и приятности истории, замечает:

«Между тем мало привлекательности для человека в изучении того, что могло бы быть благотворно для человечества или для его нации, если он убежден, что, узнав истину, не в его воле будет привести ее в исполнение; что ни он, ни все ему равные не имеют никакого влияния на судьбы народов, а те, кто правят ими, не их пользу назначают целью себе. Он тогда предпочтет оставаться в слепоте, чем глазами открытыми видеть, как ведут его к бездне.