Записные книжки

Является ли беременность женщины и ее роды через несколько дней после свадьбы поводом к расторжению брака? Нет. – Так решил в Париже трибунал 1-й инстанции. Чем же доказывают справедливость решения? «Заблуждение относительно качеств данного лица не было поводом к расторжению брака. Как повод допускалось лишь заблуждение в отношении самого лица». Да, если обманом дадут жену, у которой, например, нога деревянная, глаз стеклянный, плечо из слоновой кости, и в брачное ложе войдет к вам не женщина, а отвлеченный обломок женщины: неужели и тут нет повода к уничтожению брака? Особа та же, но есть подлог в доброте ее. Как? Можно искать суда на подкрашенную шубу, на фальшивый жемчуг, а нет суда на фальшивую девственность, то есть не только фальшивую, но и беременную? Правда, к утешению мужа: «Отречение от отцовства может ли быть признано?» – «Да». Есть русский анекдот про немца, который женился на девице, разрешившейся на другой день свадьбы. Он говорил: «Славны русские жены. Сегодня … – завтра родил».

9 июля

Вчера выехал я из дома в шестом часу. Обедал после обеда у Андрие, застал там доктора Вилье. Тяжелый говорун, выставляет свою преданность памяти покойного. Ездили на Охту на чай к Багреевой, а конец вечера на Черной речке в Австрии.

Вероятно, в целый день не слыхал я и не сказал путного слова, то есть прочного, то есть в котором был бы прок. Не будь у меня переписки, можно было заколотить слуховое окошко ума и сердца.

Ополье, 14 июля

Пятая станция от Петербурга. Придется просидеть здесь часов пять за изломавшейся осью. Нет мне счастья в веществах колесных. Я думаю, и фортуна мне оттого не с руки, что и она вертится на колесе.

Несколько дней в журнале моем пропущено за хлопотами к отъезду. Ездил к Канкрину проситься в отпуск. Он сказал мне – милости просим. По-настоящему это значит: милости просим вон, но в хорошем смысле этого слова. Он мне говорил о «Коммерческой Газете», что она в жалком положении, о желании своем, чтобы я в ней участвовал; прибавил какую-то ласковость о моей литературной известности. Я отвечал, что рад работать, что желал бы иметь от него заданные темы. Тут опять брякнула известная струя его: «Да у меня и теперь есть на ферстаке важное дело, но, разумеется, должен я сам обработать его» и проч.

Был у Бенкендорфа. Принял учтиво, но, кажется, холоднее прежнего. Впрочем, тут действует, может быть, мнительность нежности. Звал меня приехать к нему в Фаль, когда он будет в Ревеле.

12-е и 13-е

В эти дни всего замечательнее были мои свидания с Красинским. Всё тот же и хорош. Пусть, но не пустотуп, как наши. Он остроумен. В первый раз застал я его уже после обеда, и он был великолепен. Начал меня тютоировать: «Скажи, чего ты хочешь, даю тебе две минуты на размышление…», «Я о тебе поговорю с Бенкендорфом, скажу князю Ливену, министру просвещения…» Я не знал, что отвечать ему.

Начал меня дарить книгами, какие попадали ему под руки, тремя последними томами записок Казановы польскими, надписывать на них дружеские надписи; на какой-то книге о Карпатских горах написал мне: «На память о мадмуазель Россетти», между тем скользил по паркету, обступался.

За ликером и кофе сидел перед ним толстый польский викарий. Он сказал мне умное слово Меттерниха: «Все государи возвышаются над своим народом так, что могут опереться рукой ему на голову; только русский император стоит в одиночестве на высоком столпе, и в минуту опасности ему не на кого и не на что опереться».

Здесь Красинского очень ласкают. Я полагаю, что лучи Наполеона на нем, несколько мерцающие, светят им в глаза[42]. А если они в виде его думают обласкать Польшу, то расчет неверен. Красинского вовсе теперь в Польше не уважают. Кое-какая национальность, которой он пользовался, возвратившись с остатками польско-французскими войсками герцогства Варшавского в уже обрусевшую Варшаву, совершенно выдохлась на Бельведере и в особенности в сенате по последним делам Государственного суда.

Впрочем, у нас не узнаешь, чем понравишься. Может быть, в нем то и полюбили, что нация отворотилась от него.

А между тем в Красинском есть какая-то смелость; разумеется, несколько пьяная и вообще никогда не трезвая, то есть не нравственно трезвая, обдуманная, основанная. В Петергофе гласно фрондирует он с фрейлинами, находит сходство в Софии Урусовой[43] с Лавальерой… «Якобинство деспотизма» – его выражение. Он говорит: «В мою комнату являются жабы, никто их не видит, ибо они являются именно ко мне».

Бибиков рассказал мне рассказанное ему Бенкендорфом. Однажды вбегает к нему жандарм и подает пакет, подкинутый на имя его в ворота. Бенкендорф распечатывает и находит письмо к государю с надписью весьма нужное. Едет, отдает его. Государь раскрывает его, и что же находит? Донос на сумасшествие Муравьева! «А в доказательство, что ваш господин статс-секретарь истинно помешан, прилагаю сочинение его». Государь говорит: «Что с этой бумагой делать? Отослать ее Муравьеву и спросить мнение его».