Записные книжки

Был у профессора греческого языка Гофмана, высланного из Московского университета в 1848—1849 годах за либерализм, а по словам жены – за участие, которое он письменно принимал в устройстве германского флота. Кажется, если так, то либерализм очень невинный.

24 октября

Приехал в Баден-Баден. Отца Янышева не застал, он в Париже. Кончил в курзале. Музыка, игры, журналы и Никита Всеволожский.

29 октября

Приехал в Баден-Баден.

1 ноября

Выехал из Бадена в Штутгарт. Видел Титова. Разговор о Петербурге.

12 ноября

Приехал в Берлин. Обедал у Будберга с Моренгеймами и молодым Мейендорфом. Вечером был у князя Вильгельма Радзивилла.

14 ноября

Кенигсберг.

С.-Петербург, 22 июня 1860

Был приглашен в Царское Село к обеду и оставался до 25-го. Возвратился на Лесную дачу.

4 июля

Пробыл по приглашению два дня в Петергофе.

22 июля

Императрица нездорова, но принимала меня.

Книжка 28 (1863—1864)

Из речи Ламартина к депутации глухонемых во время Февральской революции: «Прошу передать мои чувства тем, кто меня не слышит».

Нельзя не удивляться, до какой нелепости может возвыситься умный народ, подобный французам, когда они выходят из битой колеи порядка и приличий, с которыми срослись. И в политике, и в литературе нужны им узда и хомут. Как скоро свергли они с себя оковы «искусства поэзии» Буало и помочи, которые возложили на них Расин, Вольтер, Фенелон и другие их классики, то понесли такую чушь, что ужас. В гражданском и политическом отношении нужна им железная рука Людовика IX и Наполеона I, а за неимением ее – рука фокусника Наполеона III.

* * *

ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ НИКОЛАЕВНЕ

Венеция, 3 декабря 1863 Позвольте мне почтительнейше поднести Вашему императорскому высочеству фотографию моего рукоделия.

Когда меня спрашивают, как могу я в такое смутное и грозное время заниматься подобными пустяками, отвечаю: я русский человек, а русский человек пьет со скуки и с горя. Так и я, упиваюсь рифмами, чтобы запить и забыть, хотя временно, всё, что вынужден прочесть и проглотить в газетах. Не знаю, скажут ли обо мне по пословице пьян да умен – два угодья е нем. Но во всяком случае надеюсь на Ваше благосклонное снисхождение к моей слабости.

Я, чтобы показать Вашему высочеству, что употребляю не одну сладкую водку, а иногда и горькую с приправой перца приемлю доле, как писал покойный граф Канкрин, приложил здесь две другие безделки. Великодушно простите мне винокуренное мое письмо и примите милостиво уверение глубочайшего почтения и душевной преданности, которые в совершенной трезвости духа и в полном присутствии ума и сердца повергает к ногам Вашего императорского высочества Ваш покорнейший и неизменный слуга.

* * *

Отправился из Венеции. Был в опере в Милане с Павлом, который мне уже заготовил ложу. Театр «La Scala» не ответил моим ожиданиям и заочным о нем понятиям. Театры петербургский и московский грандиознее и красивее. Певцы посредственные. Милан славится своим балетом, но мы видели только изнанку его.

Был у старого знакомца Мандзони. Он показался мне бодрее прежнего, помолодел с восстановлением Италии. Кажется, ему за 75 лет. Он наименован сенатором, но в Турин и в Сенат не ездит, говорит, что за старостью и за своей заикливостью. Впрочем, он редко и мало заикается. Он сказал мне: «Не всё еще для Италии сделано, что должно сделать; но сделано много, и мы пока должны быть довольны».

Я немного объяснял ему польский вопрос, какой он есть на самом деле, а не под пером журналистов и под зубами ораторов и Тюильрийского кабинета. Хотя и горячий римский католик, Мандзони, кажется, довольно беспристрастно судит о нем.

Я просил его фотографию, которую видел у фотографа. Не дал, говоря, что и ближайшим друзьям и родственникам отказывает. В прежний проезд мой через Милан просил я его дать мне строчку автографии. Тоже отказал, говоря, что всё это тщеславие, а он, по возможности, отказался от всего, что сбивается на суетность. Но нет ли в этих отказах другого рода тщеславия? Фотография и строка почерка сделались тривиальностью. Не давать их, не делать того, что все делают, есть придавать себе особую цену. Не подозреваю Манзони в сознательном подобном умысле. Но на деле выходит так.

Больно мне было слышать, что он мало уважал характер Пеллико. Бедный Пеллико, говорил он о нем в нравственном и политическом отношении.

Книжка 29 (1864 и последующие годы)

* * *

ОТВЕТЫ М.П.ПОГОДИНУ НА ВОПРОСЫ О КАРАМЗИНЕ

1) О механике работы Николая Михайловича. Как он вел ее?

На это ничего не могу сказать положительного. Полагаю, что, перед тем как приступить к «Истории», он прочел все летописи, ознакомился со всеми источниками и свидетельствами, сообразил по эпохам план труда своего и уже тогда, отказавшись от издания «Вестника Европы» и других литературных занятий, исключительно посвятил себя великому труду своему.