Записные книжки

2) Когда перечитывал написанное? Как? Про себя или в семействе или кому другому?

Во всё продолжение времени, которое прожил я с ним в Москве, не помню ни одного чтения.

3) Говорил ли о писании?

Мало и редко. Разве только тогда, когда открывал (или сообщали ему) новые летописи, что, помнится, было, к примеру, по случаю находки Хлебниковского списка и присылки исторических документов из Кенигсберга.

4) Образ жизни. В котором часу вставал? Когда принимался за работу? Сколько времени сидел за нею? Были ли среди работы отдохновения? Какие?

До второй женитьбы своей, а вернее, и до первой, вел он жизнь довольно светскую. Тогда, как я слышал от него, играл он в карты, в коммерческие игры, и вел игру довольно большую. Играл он хорошо и расчетливо, следовательно, окончательно оставался в выигрыше, что служило ему к пополнению малых средств, которые доставляли ему литературные занятия.

С тех пор как я начал знать его, он очень редко, и то по крайней необходимости, посещал большой свет. Но в самом доме нашем, по обычаю, который перешел к нам от покойного родителя моего, мы жили открытым домом и каждый вечер собиралось у нас довольно большое общество, а иногда и очень большое, хотя приглашений никогда не было. Тут он принимал участие в разговоре, делал партию в бостон, но к полночи всегда уходил и ложился спать.

Вставал обыкновенно часу в девятом утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Помню одну зиму, в которую ездил он верхом по московским улицам в довольно забавном наряде: в большой медвежьей шубе, подпоясанный широким кушаком, в теплых сапогах и круглой шляпе.

Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, то есть до 3 или 4 часов. Помню одно время, когда он еще при отце моем с нами даже не обедал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов для своих занятий. Это было в первый год, что он принялся за «Историю».

Во время работы отдыхов у него не было, утро его исключительно принадлежало «Истории» и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог отказаться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто сиживала за работой или за книгой, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать.

5) Нет ли черновых каких листов «Истории»?

В Остафьеве нашел я несколько таковых листов. Многие роздал собирателям автографов, а другие должны еще оставаться в бумагах моих. Сколько мне помнится, на этих листах много перемарок. Замечательно, что черновые листы Пушкина были тоже перечеркнуты и перемараны так, что иногда на целой странице выплывало только несколько стихов.

6) Как был устроен его кабинет?

Никак.

7) Какой порядок в нем?

Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на котором в наше время и горничная девушка в порядочном доме умываться бы не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и на полу, не было шкафов и вообще никакой авторской обстановки нашего времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не было и переписчика; по крайней мере так шло в Остафьеве и вообще до переезда его в Петербург.

8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина, аппетит?

Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил всё изящное. В молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тороват[105] и говорил, что если покупать, то уже покупать всё лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он стал очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и трезв. Помню время, что Карамзин всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил простой, но сытный стол и за обедом пивал по рюмке или по две мадеры или портвейна.

9) О спокойствии или тревожности.

Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны. Тревожился он только о болезнях семейства своего и ближних и о событиях Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее благоденствию.

10) О вспыльчивости.

Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.