Заповедь

— Все это было давно. — И невольно привел английскую поговорку: — Когда Адам был еще ребенком. А говоря по-русски, при царе Горохе. Чего усмехаешься? Да, я был чабаном с замашками интеллигента, и не стыжусь. Так и знай. Не стыжусь, потому что еще неизвестно, как бы ты на моем месте выглядел, если бы с тобой случилось то, что со мной. Может, и мне хотелось в белой сорочке да при галстуке... Но судьба! И никто не может упрекнуть меня. Никто! Ни один человек на свете!

Сослан покраснел, так ему стало не по себе.

— Может! — заявил он. — Может и даже должен!

— Может? — уставился я на него.

— Да! — еще жестче подтвердил Сослан. — Каждый должен заниматься тем, в чем он силен, чтоб принести большую пользу обществу. Максимальное для его возможностей дело делать! А вы занимались тем, с чем легко справится и необразованный человек. Хотите знать мое мнение? Подавшись в чабаны, вы дезертировали! Вы нашли себе легкое занятие.

— Легкое? — возмутился я. — Походи сутками по горам!..

— Не о том речь, — возразил Сослан. — Не о физических трудностях говорю я. Когда человек сторонится того, что ему по плечу, надо с него строго спрашивать.

— Та-ак... — выдохнул я тяжело.

— А что за великое горе у вас, которое вы сперва топили в вине, а потом стали по горам растаскивать, затем от него ферзем прикрываться? Калека вы? Без рук, без ног? Потеряли зрение? Или слух?

— Потерял больше. Гораздо больше! — я словно обезумел от несправедливости обвинений, которые безжалостно бросал мне в лицо Сослан — он был агрессивен, — и не выдержал и закричал: — Я потерял главное — веру в себя!

Но до Сослана не дошли горечь и весомость признания, и он иронически заявил:

— Тоже мне потеря. Это не глаза и не рука — можно возвратить. И чуда не надо требовать от Бога. И вы возвратили бы, если бы поднатужились и недельку не брали в рот водки. Вера бы возвратилась, и не пришлось бы бежать сломя голову в горы.

Все. Сослан пал в моих глазах. Больше никогда не стану думать о нем как о стоящем человеке. Я вдруг успокоился, пожалел, что дал втянуть себя в разговор, который для меня значил гораздо больше, чем для Сослана.

— Что ценнее: одна жизнь... или пятьдесят две? — спросил я его и с напряжением стал ожидать ответа.

Сослан усмехнулся, и я видел, что он хотел сострить.

— Всегда и везде — пятьдесят две, — серьезным тоном провозгласил Сослан. — Одна, конечно, тоже ценна, но пятьдесят две — это не одна.

— И ты бы этой одной пожертвовал ради пятидесяти двух? — торопливо спросил я.

— Всегда следует жертвовать одной жизнью ради пятидесяти двух, — без тени сомнения сказал Сослан.

— А если этот один — твой друг? — закричал я возбужденно. — Ты пожертвовал бы его жизнью?

— Друг? — удивился Сослан. — А зачем им жертвовать? Он трус? Предатель?

— Он воевал храбро, — отмахнулся я.

— И зачем жертвовать его жизнью? — пожал плечами Сослан.

— Эх! — отвернулся я. — Все у тебя по полочкам разложено: это враг, а это наш; врага уничтожай, а нашего спасай. Колпачок у тебя — не голова!

— Зачем же такие странные загадки придумывать? — обиделся Сослан.

— Не я придумываю! — закричал я. — Жизнь!

По лицу Сослана пробежала судорога, в глазах на смену жестокости пришла растерянность, и он с какой-то юношеской непосредственностью и беспомощностью спросил:

— Алан Умарович, а у вас была... любовь? — Глаза его пытливо уставились на меня. — Сильная... Чистая... В общем, настоящая любовь была у вас, а?

Сослан напряженно ждал, требовал ответа. Любовь, любовь... Как дотянуться до тебя? Где ты скрываешься? Почему не всем даешься?..

Любовь, любовь... Много было встреч у меня, но что осталось в памяти?..

И вдруг я поймал себя на том, что отгоняю мысль о... Лене. О бабушке сидящего напротив меня такого симпатичного и такого горемычного, страдающего паренька... Почему?.. Гордыня не позволяет признаться? Но я уже старик и должен уметь смотреть правде в лицо. Как мне ни обидно, что она вышла замуж за Бориса, но Лена, именно Лена была МОЕЙ ПЕРВОЙ ЛЮБОВЬЮ. И пожалуй, ЕДИНСТВЕННОЙ. Чего же я медлю, почему не признаюсь Сослану, что была и у меня сильная и чистая любовь?.. Внуку рассказывать о любви к его бабушке, конечно, не стоит... Но можно подтвердить, не называя имени... И я, наконец, кивнул:

— Да, Сослан, была такая любовь у меня...

— Была? — встрепенулся он и закричал: — Тогда почему вы свой век прожили в одиночестве? Почему до сих пор рядом с вами нет любимой?!

На такой вопрос с ходу не ответишь. Но он и не ждал объяснений. Его вновь, точно на диком мустанге, понесло:

— Значит, это удел всех влюбленных — оставаться бобылем?! Выходит, жизнь подставляет ловушку, чтоб угодивших в нее проучить?! Чтоб, поманив счастьем, потом бросить в омут горя и печали?!

Он бы еще изливал свою желчь, если бы я не прервал его:

— Парень, я чувствую, у тебя горести... Не поссорился ли ты с девушкой?