Заповедь

Я дождался, когда он наконец ушел, и вновь углубился в письмо Лены. И ее боль опять передалась мне. Да, конечно, ее уход от мужа вызовет много кривотолков. Еще бы: уйти от самого главы администрации! Добровольно распрощаться с лестной ролью первой дамы города! Но боже мой, как она страдает! Каждая строчка письма — это крик души... Почему именно с Леной так несправедливо поступила судьба? В чем тут секрет? Или это было предначертано сверху? Борис... Борис — вот кто довел ее до этого состояния!

А его что заставило жить именно ТАК, в фальши? Я ведь помню, как мы с ним мечтали о будущем. Оно было в наших грезах совсем иным — с благородными помыслами; мы готовы были отдать жизнь за светлые идеалы, за людей... В чем тут дело?..

Я знаю, В ЧЕМ. В системе!.. Это она искорежила судьбы каждого из нас. Пусть я стал шахматистом, достиг успехов, ворвавшись в претенденты на звание чемпиона, но это ли было моим призванием? Я ведь мечтал о другом... Кто виноват?..

Я выполнил твой наказ, Лена. Я выиграл у Тросина, добился своей цели... Но почему у меня такое ощущение, будто я проиграл партию? Не потому ли, что я бежал подальше от политики, не догадываясь, что ею пронизано в двадцатом веке ВСЕ, БУКВАЛЬНО ВСЕ! И я так и не убежал от нее... Но по пути потерял и то хорошее, что было во мне... И не стоит глядеть в таблицу, где выведена жирная единица напротив моей фамилии, отмечающая мою победу над Тросиным... Моя победа обернулась для меня КАТАСТРОФОЙ, ПОЛНЫМ ФИАСКО... Потому что Я БЕЖАЛ ТОГДА, КОГДА СЛЕДОВАЛО ДАТЬ БОЙ. И не на шахматной доске, А В ЖИЗНИ.

Да, да, я и сейчас что-то не то делаю. Знаю, как поступить, чтоб спасти от мук Сослана, а медлю... Эта нерешительность и гложет меня, молчание — тоже ложь. Скрыть страшную тайну от моих товарищей по партизанскому отряду я смог, и смогу молчать до конца жизни, но от себя-то ЕЕ НЕ СКРОЕШЬ?

Чьи это слова? Ага, вспомнил: дяди Мурата. И еще он сказал, что ложь просто не исчезает из жизни. Она передается по цепи. Знай Борис, что случилось в том бою, — может, он иначе вел бы себя. Но я скрыл от него. А страдает... Сослан. И кто знает, сколько еще людей мучаются из-за моего молчания-лжи?!

У меня в душе будто надломилось... Что-то я делаю не так... НЕ ТАК... Я подхватил висящий на спинке стула пиджак. Почта в вестибюле гостиницы уже не работала. Швейцар хотел объяснить, как мне пройти к главпочте, но я заверил его, что знаю.

Глава 57

Дело было сделано. Оставалось одно: ждать. Я еще не решил, исповедуюсь ли я перед ними: слишком тяжела и ужасающа была ноша. И найти ли слова, чтобы поведать им, как погиб Юра. Но я знал: они должны, обязаны образумить Бориса, не позволить ему исковеркать жизнь Сослана и Тани... Я маялся, гадая, правильно ли поступаю, и, конечно же, ночью опять заявился Юра, вновь бросал мне в лицо угрозы-обвинения, жестокие, больно разящие... Я отбивался как мог, твердя о том, что пятьдесят две жизни ценнее двух. А он, издевательски осклабившись, в ответ злорадствовал: «Особенно жизнь твоего друга Бориса Кетоева! Выходит, я погиб ради того, чтобы он запретил породниться своему внуку и моей внучке?!»

Утром на любезно присланном Борисом Тотырбековичем, старавшимся до конца быть гостеприимным, «мерседесе» я отправился в аэропорт проводить Петра Георгиевича, и после того как мы с салона лимузина полюбовались разбегом, взлетом и стремительным исчезновением лайнера «ТУ-134» в усеянном облаками небе, Казик включил ключ зажигания и вопросительно глянул на меня, дожидаясь команды. И тут я понял, что эти три дня, что оставались до срока, назначенного мной партизанам-крючковцам, не смогу торчать в городе, постоянно ощущая невыносимое для психики присутствие призрака Юры и терзаясь сомнениями, предстать ли мне перед теми, с кем я прошел огонь и воду в тылу фашистов... Душа рвалась из асфальтовой духоты туда, ввысь, на простор, и я внезапно спросил Казика:

— Твоя иномарка докарабкается до Хохкау?

— А надо? — охотно отозвался он и открыл дверцу: — Позвоню шефу, попрошу разрешения, и... можем отправляться...