Заповедь

Прозорливый Асланбек утверждал, что страсть Иналыка позубоскалить явилась, как ни покажется странным, следствием картины гибели его отца Темирби. Трагическое событие внешне выглядело смешным и, не завершись смертью человека, осталось бы в памяти очевидцев забавной картиной. Горе есть горе, но видевшие, как Темирби пытался оседлать старинный фамильный котел, невольно улыбались. Случилось это в последний буйный разлив реки. Мутная волна настигла Темирби у ворот дома, когда он волоком тащил котел в гору, окатила его с ног до головы, сбила наземь, но не сумела оторвать его короткие, жесткие, хваткие пальцы от котла. Волна подхватила чугунную посудину, понесла... Это была чудовищная скачка. Котел несло посреди потока, бросало из стороны в сторону, а Темирби, оседлав посудину, точно наездник на непокорном скакуне, подпрыгивал вместе с чугунным «конем» по волнам. Шапка свалилась, оголив бритый череп, голова болталась... Картина была так смешна, что люди, столпившиеся у недостроенной башни, куда вода не добиралась, не выдержали. Хохотали все: мужчины, женщины, старики, дети... Хохотали, будто это был не последний путь Темирби, словно выкинул он смешную шутку, чтобы взбодрить их в этот час, когда на глазах у людей рушились их дома, гибли коровы и овцы, исчезали кормившие их крохотные участки земли... Смех смолк лишь тогда, когда на повороте река опрокинула посудину, и котел, захлебнувшись, исчез в мутной воде. И тогда Темирби не разжал пальцы. Ему давно было пора оттолкнуться от котла, попытаться подобраться к берегу. Но он будто с самой природой затеял спор и заключил пари с Всевышним, что обуздает котел. Нет, не жадность заставила горца смертельной хваткой вцепиться в шершавый бок котла. Только людям свойственно чувство дерзости и нежелания подчиниться обстоятельствам и злым силам... Но как заставить людей забыть скачку на котле по волнам? При одном упоминании имени Темирби они невольно улыбались...

Не стыд ли за отца отправил Хамата на турецкую войну? И чем еще можно объяснить то, что после завершения войны Хамат не поспешил домой, а остался в армии. Он служил в генеральской свите. Конечно, Хамату нравилась такая жизнь — вечно на конях, всюду, куда прибывал кортеж во главе с генералом, торжественные встречи, сверканье эполет, парады, балы, на которые генерал непременно брал для экзотики героев-молодцов. Никаких забот о питании, одежде, фураже; не нужно с мольбой поглядывать на небо, опасаясь града, ливня или засухи, что погубят урожай или унесут в пропасть овец... Лишь когда старость взяла свое, Хамат заскучал, и потянуло его домой.

На вопрос генерала, разве плохо ему у него, Хамат честно ответил: «Хорошо! — и показал на свою грудь. — Здесь плохо, здесь кричит! Домой зовет!» Генерал милостиво отблагодарил горца, вручил ему от себя сто рублей, три отреза на черкеску и золотую табакерку. Денег уж давно не стало и черкески поизносились. Остались у Хамата табакерка и... воспоминания. И то, и другое всюду были с ним. И он щедро делился с земляками табаком и фактами из биографии. Так щедро, что всем до чертиков надоели и его рассказы, и щелчки, которые раздавались всякий раз, как он открывал табакерку.

Хамат был старше, поэтому на кувдах всегда сидел выше своего брата Иналыка. И дома Иналык предоставил брату место во главе стола. Хамат принял его. Но когда к нему стали обращаться с вопросами, касающимися хозяйства, он решительно направлял всех к младшему брату. Так и повелось: видимость главенства у Хамата, но фактически все решал Иналык. Заговаривали с Хаматом о женитьбе, но он отмахнулся от доброжелателей, заявив: «Много я их повидал во время службы — все одинаковы!» Дни свои он проводил в поездках по кувдам. Его тепло встречали и в своем ущелье, и в городе, потому что знали Кетоева — героя турецкой кампании. Правда, последние три года, после того как он, возвращаясь с кувда, свалился с коня и сломал три ребра и ногу, он реже принимал приглашения...

Иналык не последовал примеру старшего брата, не покинул аула, спасаясь от злых людских языков, а свой навострил, да еще как! Когда вмешивался в разговор Иналык, тут все чувствовали себя, как Темирби, оседлавший котел на буйных волнах: и разжать руки надо, и боязно, что больше не за что будет ухватиться!

Вот и на свадьбе Ирбека Кайтазова нашло на Иналыка. Совсем уж крамольные мысли высказывает. Нельзя же всерьез насмехаться над законами, освященными веками, проверенными многими поколениями, любовно переданными отцами и дедами. Асланбек никак не мог уловить, на самом деле он так думает или только делает вид. Ишь как толкует о женщинах...

— Сын грудь матери сосет, да глаза его на отца направлены, — сказал Асланбек. — Мать дает сыну имя, а отец — доблесть. Так должно быть!

— Один тоже громко рассуждал, — приподнял брови Иналык. — И с виду он не человек, а крепость нартов. Да как-то сижу я у него в гостях, только разрезали фыдчин...

— Неужто тебя фыдчином потчевали? — засмеялся Дзабо. — Скажи, где находится тот дом, чтобы знать, кто тебя так уважает.