Заповедь

— А где же Сослан? — воскликнул я и порыскал глазами по двору. Его фигура в одиночестве маячила в тени дерева. Лена проследила за моим взглядом и, вся сжавшись, побледнела. Она догадалась, что неспроста я пришел сюда вместе с ее внуком... Смутно помню, как поднялся по ступенькам, уселся за стол, оказавшись прямо напротив взволнованной, никого не видевшей вокруг себя, игнорирующей мужа Лены, как вручили мне бокал...

— Выпьем за счастливое возвращение Алана на бренную землю! — услышал я тост, провозглашенный Казбеком.

— За тебя, Алан! — закричал Корытин.

— И я за это выпью, — заявила Лена и попросила: — Налейте мне.

И тут я опять сорвался.

— Нет! — резко вырвалось у меня. — Нет!

— Мы поднимаем бокалы за то, что ты жив, — пояснил Крючков.

— Не-ет! — отчаянно закричал я. — За это не надо!

— А я хочу за это! Мы все выпьем за это! — непреклонно заявила Лена.

— Не-ет!!! — отмахнулся рукой я.

В комнате воцарилась тишина, и длилась она с минуту. Потом я услыхал глухой, страдающий голос и с усилием понял, что этот голос принадлежит мне.

— Я только за одно могу сейчас выпить, только за одно... — еле слышно вымолвил я.

— Хорошо, пусть будет так, как ты желаешь, — заявил Крючков. — Говори, Алан, за что поднимаешь тост.

Я выпрямился, успокаиваясь, три раза глубоко вздохнул и, медленно роняя слова, произнес:

— За тех, кого не дождались матери и жены, дети и друзья. За павших! За память, что свято хранит их!..

— Женат? — вдруг спросил меня Крючков.

— Был женат — и, поймав уличающий взгляд Лены, добавил: — Три месяца...

— Что так?

— Она хорошая, — заторопился я, горячо убеждая скорее не Крючкова, а Лену. — И хозяйка расторопная, и обо мне беспокоилась... И умница...

По тому, как я говорил о своей бывшей жене, Лена поняла, что меня с ней ничего не связывало.

— Мечта — не женщина, — усмехнулась она.

— А я вот не оценил, — развел я руками. — По моей вине разошлись.

— Что ж, больше так никого и не встретил? — допытывался мой бывший командир.

— Не надо пытать меня, командир, — сказал я хрипло. Не надо, — и, отбросив стул, выскочил из веранды и скрылся в саду...

Борис вышел следом за мной, встал поодаль... Мы помолчали... Потом он сказал:

— Мы не завершили наш недавний спор, Алан. — Сделав паузу, он вкрадчиво спросил: — Кстати, для тебя твой прославленный дядя Мурат по-прежнему свят?

— Его не трогай, — предупредил я. — Тебе его не понять.

— Почему же? — возразил Борис. — Если хочешь знать, я пошел по его стопам. Не до конца, но и не без его влияния.

— Мой дядя никогда бы не изменил своим идеалам, — огрызнулся я.

— Но он разочаровался в них, — упорствовал Борис.

— Не в идеалах он разочаровался, а в тех, кто, пробравшись в вожди, коверкает их...

— Это одно и то же, — возразил Борис и, не дав мне произнести ни слова, спросил: — Помнишь, я тебя предупреждал, что у меня есть факт, который заставит тебя усомниться в твоих взглядах на прошлое и настоящее, по крайней мере, побьет все твои доводы?.. Так вот, я не хотел приводить это весомое доказательство ущербности твоей позиции, не желал, убежденный, что оно принесет тебе боль... Предупреждаю: острую боль... Но теперь вижу, что мне не обойтись без этого... Так знай же, Алан, твой дядя был настолько разочарован в партии и советской власти, что совершил невероятный поступок... от отчаяния.

Я никак не среагировал, не желал показывать ему, что насторожился... И он продолжил:

— Ты помнишь, как тепло относился к Мурату секретарь обкома партии Скиф Кайтиев?.. Помнишь... Так вот, именно Скиф приложил усилия к тому, чтобы не прокляли имя твоего дяди Мурата и не заклеймили его как врага народа...

— Ты говоришь чушь! — хрипло произнес я. — Чушь и клевету!..

— Слушай же, что мне рассказал Скиф незадолго до своей смерти. Одному из первых ему, секретарю обкома партии, сообщили о гибели героя гражданской войны, «Северного Чапая». И он тут же поручил прокурору республики лично возглавить расследование и итоги доложить ему, тоже лично, никому ничего не разглашая. И через несколько часов прокурор вошел к нему в кабинет.

Придерживая правой рукой протез на левой, отсеченной осколком фашистской бомбы, Скиф встретил его нетерпеливым вопросом:

— Что удалось выяснить?

Устало опустившись на кресло, прокурор огорченно покачал головой, уклончиво пояснил:

— Все так странно... — и умолк, колеблясь, говорить ли о своих выводах, которые — увы! — были весьма неожиданны и усложняли ситуацию.

Секретарю не понравилось его молчание: