Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века

Пассаж, который начинается с жалоб на отсутствие консенсуса и «разноголосицу», продолжается путаным потоком из примеров из жизни, цитат и яростных аргументов в защиту частной собственности. Березовые розги, истощение почвы, с остервенением вырубаемые деревья – кое-какие мотивы и беды из фигурировавших в данном отрывке затем переместятся в последний и величайший из романов Достоевского – «Братья Карамазовы»: байка про порку березовыми розгами вложена в уста Федору Карамазову, а отчаянные попытки заработать деньги продажей лесов предпринимают сразу несколько героев романа. Рассказчик сообщает, что один из опекунов братьев был вовлечен в имущественную тяжбу из-за леса с монастырем по соседству, а самодур, в чьих руках находится деревня Мокрое, где арестовали Митю Карамазова, будто служит иллюстрацией упоминавшегося Достоевским понятия «status in statu» – «государство в государстве», где мало что изменилось со времен отмены крепостного права: царят эксплуататорство и пьянство, губящие людей и природу[185]. Это эссе 1876 года словно нарочно задумано так, чтобы сильнее растревожить читателя: даже высказываемое в характерной, отсылающей к другим манере – «говорят» – мнение, будто жиды-помещики истощают не только почвы, но и мужика, носит провокационный характер, разжигая рознь, пусть Достоевский и признает, что крестьяне и сами подливают масло в огонь. Они ведь тоже «сводят лес с каким-то остервенением», вместо того чтобы ждать, пока их высекут недавно появившимися усовершенствованными хлыстами.

Поразительно, что Достоевский в своем тексте затрагивает некоторые из тех самых вопросов, которые мы рассматривали на этих страницах: «сокращение прав на истребление леса», «гибель», «нарушение прав собственности». Повторяющиеся тематические мотивы многолетних обсуждений обнаруживают себя в колонке Достоевского и оставляют нас один на один с целым рядом неприятных, но однозначных выводов: «…что за всеобщая шатость, что за неустановившийся взгляд, что за непривычка к делу!» Голос Достоевского в этой разноголосице отвергает идиллическую концовку из ответа Маркова Заломанову: в мире Достоевского никакого трудолюбивого меннонита, который бы обогатил, в прямом или переносном смысле, почву русского будущего, нет. И в довершение всего, здесь остается без ответа непростой вопрос о природе русской разрушительности. В то время как другие (Рудзкий, Марков, Толстой) называют экономические факторы, рыночную ситуацию, недостаток знаний и алчность, Достоевский ссылается на своего рода экзистенциальную тягу к разрушению, чуть ли не патологический порыв уничтожать любой источник процветания. В этом случае наша единственная надежда, исходя из написанного Достоевским, – это стабильность, определенность во взглядах и тяжкий труд. Но ни персонажи Достоевского, ни его публицистика не демонстрируют нам, как же всего этого добиться.

Между тем это еще не последнее слово Достоевского по поводу лесов и лесного вопроса в России. Помимо промелькнувших в «Братьях Карамазовых» картин разоренных пейзажей и портретов дурных помещиков, он возвращается к этой теме в одном из своих прекраснейших и самых трудных для толкования рассказов – в «Сне смешного человека», который был опубликован как часть «Дневника писателя» за апрель 1877 года. Марков завершает свое предостережение о грядущей катастрофе идиллической картиной трудов и возможностей, Достоевский же пересматривает некоторые свои идеи из «Моего парадокса», рисуя яркую фантастическую картину, контрастирующую с агрессией и разноголосой какофонией старой статьи.

«Сон смешного человека» описывает воображаемое путешествие разочаровавшегося, близкого к самоубийству петербуржца в благословенный мир, отсылающий сразу и к истокам, к эдемскому саду, и к Земле обетованной из будущего. В повествовании имеется множество аллюзий на утопические идеи (и критические взгляды) самого Достоевского, а также на многочисленные литературные произведения, в числе которых труды Сведенборга, Диккенса и Руссо. Отчаявшийся «смешной человек» оказывается в некоей «другой земле» и сталкивается с не знавшим еще грехопадения миром, частью которого люди еще быть не перестали. «Смешной человек» становится причиной второго грехопадения, посеяв насилие и разногласие, но прежде Достоевский предлагает нам свою версию лесного мира и языка, объединившего деревья и людей:

Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понимали их [Достоевский 1972–1990, 25: 113].