Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века

Что в этих пустынных местах находит Короленко – так это людей: это заселенные (пусть и неплотно), обжитые земли, где можно встретить бурлаков, рыбаков и охотников, старцев-староверов и поляка-лесника, каждый из которых привлекает внимание Короленко и становится частью лесного мира, который тот рисует для нас. На «Любимчике» бурлаки возвращаются вверх по реке, покончив со сплавом леса. Они подтрунивают над капитаном, раздавая непрошеные советы по поводу того, как идти по речному руслу: «Здесь, на родной Ветлуге, на своем собственном ветлужском пароходе, они чувствуют себя хозяевами. К “Любимчику” они относятся с насмешливым пренебрежением и нередко дают с своего места наставления команде». По мнению Короленко, «бурлак – это наиболее многочисленное, более всех отягченное трудом и наименее ценимое детище, пасынок матушки-Волги».

Совсем как его коллеги-народники или его современник Максим Горький, путешествовавший по Волге и описывавший ее тружеников и затейников, Короленко очарован этими работягами и их историями. Он слушает, как «волк», известный рассказчик, затягивает свое «не в котором царстве, не в котором государстве, а именно в том, в котором мы живем…» [Королейко 1953–1956, 3: 119], оборачивающееся мачистской сказкой об исполнении желаний (уродливая баба «выпадает из рассказа», царевна оборачивается кобылой). Термин «волк» Короленко узнал от «нижегородских статистиков»:

Это человек, не имеющий ни хозяйства, ни постоянного ремесла… Зимой он перебивается в городе по ночлежным домам… С весной, когда вскроются реки, солнце отогреет землю и леса оденутся листвой, – волка потянет за Волгу, в леса. Здесь ему не с чем взяться за настоящую самостоятельную работу, а из чужих рук мешает и гордость, и привычка к дикой независимости. И вот он путается по родным лесам, охотится или ловит рыбу, или просто хищничает по мелочи, где может [Короленко 1953–1956,3: 119].

Рассказ «волка», чья мизогиния ранит Короленко, забывается в байках бурлаков о встречах с лешим – хозяином леса, чье имя произносить не следует.

Короленко привлекает наше внимание к истории «волка», переходя от предыдущего пассажа, несущего ощущение покоя, жары, тихого вечера и глубокой ночной тьмы:

Тихий вечер бежит над Ветлугой. Приятно обдает прохлада. Звезды мерцают в легком тумане, луна чуть-чуть вырезывается тоненьким серпом над тучей, которая тяжело подымается из-за лесов. Каждый день где-нибудь служат молебны над иссыхающими от жары полями, и каждый вечер встает на безлунном небе такая же туча и стоит на нем обманчивым призраком; наутро она исчезает, не оставляя даже росы на траве. Сегодня она тяжелее; легкий туман чувствуется в воздухе; где-то горят леса, и дымная пелена, весь день клубившаяся на горизонте, стелется по небу, как бы отяжелев от сырости. Есть что-то раздражающее в этих намеках на дожди среди томительного удушья [Короленко 1953–1956, 3: 118].

Через год эти места столкнутся с опустошительным голодом, и уже сейчас тут засуха и только напрасные надежды на дождь. Два года спустя Короленко (как и Лев Толстой) будет пытаться облегчить условия жизни голодающих деревень, направившись к югу от Нижнего и держа в голове две задачи: поучаствовать в восстановительных работах и написать отчет о том, что такое голод. За работой над отчетом Короленко оглядывался на те летние деньки и засуху 1890 года: