Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века

Мне опять вспоминались разговоры на балконе лесничего и его рассказы о планах «рационального лесоустройства». Выходило так, что весь этот лесной мир, расстилавшийся под моими ногами, туманившийся и синевший по широкому горизонту, спокойно, величаво и закономерно поворачивается около центра, стройно двигаясь от хаоса к порядку и гармонии. Здесь же, на песчаной отмели, под страстные речи Аксена поворот казался мне уже не таким стройным… Под осями что-то стонало и билось, просеки прорубались по живой целине исконных народных понятий [Короленко 1953–1956, 3: 197].

Аксен заставляет Короленко переоценить вид с бельведера Казимира, но слова Аксена не обесценивают мечту о симметрии и рациональном планировании. Аксен рассказывает о бортничестве и оспариваемых претензиях на принадлежащие государству деревья: мол, он собирает мед диких пчел, а налог подняли, и приходится обращаться за помощью к городскому адвокату, которого Короленко знает как темного дельца, не внушающего доверия. Мы (как и Короленко) можем фактически разделять мнение Казимира, что традиционный крестьянский подход к пользованию лесом наносит серьезный урон – возвращаясь к беседе с поляком, Короленко приходит к мысли, что из русских хороших лесников не выйдет: «Русский сам слишком близок к взглядам своего народа. <…> Поляк культурнее, выдержаннее, в нем крепче и устойчивее “цивилизованные” взгляды на земельную собственность» [Короленко 1953–1956, 3: 189]. Сбивчивый монолог Аксена напоминает Короленко о том, как глубок разрыв между рациональным порядком и хаосом не столько самого леса, сколько того образа жизни, который олицетворяет охотник. Бортничество Аксена наталкивает Короленко на сравнение людей с пчелами, приводящее его к неутешительному выводу:

Не так ли и лесной мир: как эта божия тварь, он оседал среди дебрей, без руководства и указки, основывался, роился, связанный условиями своего быта тысячью невидимых нитей… Но вот по стволу борти стучит топор казенного полесовщика, и трудолюбивая тварь жужжит, тревожится, волнуется. Над понятиями лесного мира тоже занесен топор, и дикая, стихийная, непосредственная лесная правда, родившаяся где-то в бессознательной древности, протестует во имя стихийных, правящих в лесном царстве законов… А так как лесным людям и весь божий мир представляется только лесом, где всякая божия тварь должна роиться по простейшим законам, одинаковым и для лесной борти и для лесной общины, то теперь лесному человеку кажется, что «Казимирушка» посягает на целый мировой порядок… [Короленко 1953–1956, 3: 198].

Эти беседы и раздумья заводят Короленко в тупик, из которого непросто выбраться. Аксен винит чиновников и твердо верит, что «великий государь» заступился бы за него перед притеснителями-бюрократами. Его рассказ постепенно принимает все более фантастические формы, а Короленко приходит к выводу, что они с Аксеном просто говорят на разных языках. И какой бы интерес ни испытывал писатель-народник к этому охотнику, его мир и восприятие озадачивают человека, выступающего на этих страницах защитником «благонамеренности» и преимуществ прогресса.