Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века

В предыдущей главе показывалось, как русские писатели и художники к концу века стали все больше выражать беспокойство по поводу катастрофических последствий бесконтрольной вырубки лесов европейской части России. Экологическая трагедия России XIX века получила статус всенародного бедствия: философ В. С. Соловьев, писавший о засухе и голоде одновременно с Короленко, посылал образованной публике мрачные предостережения о последствиях ее неспособности справиться не только с разрастающимся опустыниванием русских земель, но и с ошибками сельского хозяйства и никудышным уровнем образования среди крестьян. В выдающемся цикле статей, написанных в 1890-х годах, Соловьев призывает образованного читателя к ответу, заявляя, что настоящий враг с Востока будет не привычным супостатом, а экологическим – захватчиком-пустыней. Как и Короленко, Соловьев наблюдает за климатом. В своем эссе он дает понять, что следил также и за дискуссией о проблемах засухи и обезлесения:

Хотя нынешней весной половодье было вообще значительное, тем не менее не только в южной половине России, вовсе обнаженной от лесов, но и в тех местах, например, где я теперь пишу (граница Московского и Звенигородского уездов), с половины мая земля настолько суха, что после значительных дождей сырость сохраняется лишь несколько часов, а на другой день не остается никакого следа влаги [Соловьев 1911–1913, 5: 459][218].

Наблюдая за климатическими изменениями и читая научные работы по этой теме, Короленко и Соловьев взывали к гражданской и экологической сознательности русской аудитории, призывали к изменению земельного законодательства и принципов ведения сельского хозяйства, которые, быть может, смягчили бы катастрофические последствия бездействия[219].

Финальное высказывание Короленко на темы окружающей среды, культуры и гражданственности прозвучало в удивительной форме – в виде цикла писем к советскому наркому образования А. В. Луначарскому. Луначарский уговорил Короленко написать их, пообещав напечатать в большевистской прессе, но затем слово свое не сдержал: написанные в 1920 году, письма были опубликованы только в 1922 году в Париже, а в России – лишь во второй половине 1980-х годов [Короленко 1991][220]. Предпосылкой к их написанию послужили казни нескольких крестьян, обвиненных в укрывании зерна в годы Гражданской войны; Короленко еще до революции писал страстные призывы отменить смертную казнь и был потрясен тем, что и при новом порядке ему приходилось заниматься тем же. Эти письма – выстраданные пылкие мольбы о свободе – свободе прессы, свободе совести, свободе и независимости суда. В них также страстно защищается превосходство воображения над «схематизмом», понятием из его работ 1880-х годов, в которых он предостерегал о том, что безапелляционность логики приводит к трясине реакции, и отмечал, что «люди, наделенные сильным чутьем жизни, – не пишут утопий» [Короленко 1953–1956, 8: 297]. Четкое следование марксистской доктрине, по мнению Короленко, сделало большевиков невосприимчивыми к реалиям русской жизни: в контексте свободной прессы только воображение помогло бы облеченным властью осознать сложное положение дел в огромной стране [Короленко 1991:172]. В последних письмах Короленко больше всего обеспокоен неявностью опасности голода. Большевики и их «схемы» «победили капитал», но заодно разрушили производственные возможности общества, и для Короленко их победа привела за собой «полное поражение на гораздо более обширном и важном фронте», где человек сражается с враждебными силами природы.

Когда-то в своей книге «В голодный год» я пытался нарисовать то мрачное состояние, к которому вело самодержавие: огромные области хлебной России голодали, и голодовки усиливались. Теперь гораздо хуже, голодом поражена вся Россия, начиная со столиц, где были случаи голодной смерти на улицах [Короленко 1991: 166–167].

Короленко возвращается к проблеме голода несколькими страницами ниже, в рассказе о Полтаве, где идейные крайности военного коммунизма оставили солдат без обуви и пропитания. Его описание того, к чему привели их лишения, пространно и тревожно.