Зарубежный детектив

Элизабет устроилась в моем доме, как и у себя, возле окошка, где и проводила целые дни. Я попросил учительницу хотя бы немножко с ней позаниматься, рассчитывая, что ее природный ум, усвоив азы, быстро наверстает упущенное. Соседская девчонка стала приходить к ней играть по четвергам после обеда. Ее звали Люси, она была дочерью армянина-портного, обосновавшегося в Альби сразу после войны. В повседневной жизни на улице Танда одно обстоятельство меня очень беспокоило, а одно очень радовало. Первое — это бесконечное молчание, в которое была погружена Элизабет, прерываемое лишь изредка, когда она нехотя отвечала на наши вопросы. Ясно было, что ее снедало беспокойство, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что думала она о заключенном в тюрьме Турньяке. Иногда я заставал ее в слезах и приходил в отчаяние, не зная, как помочь. Радовало же меня потрясающее взаимопонимание, сразу же установившееся между Аделиной и девочкой. Словно они жили вместе уже долгие годы. Я просто не узнавал экономку: от ее угрюмости не осталось и следа. Они с Элизабет оказались теми рыбаками, что видят друг друга издалека. Я бы покривил душой, если бы умолчал о своей ревности. Будь моя воля, я бы предпочел оставаться единственным избранником Элизабет.

Пуантели заходили несколько раз: отец в глубине души всегда любил свою младшую дочь, а мать — только чтобы избежать пересудов, но ни разу Элизабет не согласилась с ними повидаться. После пары безуспешных попыток раздосадованная Жермена отступила. Что до Эдуарда, то он пользовался безрезультатными визитами к дочери, чтобы излить мне душу. Я чувствовал, что ему необходимо объясниться, оправдаться в моих глазах — мое мнение, оказывается, для него много значило.

— Конечно, доктор, отец из меня никудышный, раз я не посмел встать на защиту малышки, но пожили бы вы с моей женой… Знаете, она меня презирает… Ненавидит за то, что я кладовщик. Ей бы хотелось стать важной дамой. А тут муж бедняк, дочь — инвалид, ну она и озлобилась. Ей кажется, что судьба обошлась с ней несправедливо.

— Но ведь у нее остается еще Мадо.

Он пожал плечами.

— Мадо только о себе и думает… Скажите, доктор, малышка… Она согласится когда-нибудь повидаться со мной? Как вы думаете?

— Почти уверен… Но ведь надо и ее понять. Пуантель, вы же ее буквально бросили на произвол судьбы и не вступились за человека, который ее по-настоящему любил, — за Турньяка. Так что же удивительного, если она забилась в угол, как раненый зверек, и показывает зубы. Со временем она успокоится, придет в себя.

И Пуантель уходил, с каждым разом он казался все дряхлее и грузнее. Наверняка дочь провожала его своим неумолимым взглядом, спрятавшись, словно загадочная принцесса из волшебной сказки. И кто знает, не запечатлеется ли ее личико на стекле и не явится ли оно далеким поколениям благодаря причудливой игре солнечных лучей, — не правда ли, хороший сюжет для фантастики, до которой так охочи англосаксы.

Элизабет говорила мало, но Турньяк вообще молчал. Я нанял ему адвоката, человека еще молодого, не утратившего пыла и энтузиазма, присущего новичкам. Он регулярно слал мне письма, в которых все отчетливее звучало отчаяние: клиент не желает помочь ему в поисках аргументов для защиты. У него создалось впечатление, что Турньяк вообще не собирается защищаться под тем ребяческим предлогом, что все его предали. Хотя, уточнял адвокат, за все время у него было два-три посетителя, и то из благотворительности.

Я решил навестить нашего узника. Однажды утром, встав пораньше и посвятив в свои планы Аделину, я ушел, чтобы не возбуждать любопытства Элизабет. Мне не хотелось ей говорить, куда я иду, опасаясь, что Турньяк может отказаться от свидания, и тогда мне нечего будет ей рассказать.

В отведенный для свиданий час, очутившись в толпе других посетителей, я испытал странное чувство, что-то вроде сострадания к старикам, женщинам с усталыми лицами, принаряженным детям, ожидающим минуты, когда через решетку можно будет обменяться парой слов с заключенными.

Турньяк ничуть не изменился. Может, стал чуть бледнее и рыхлее обычного. Видимо, он из тех людей, которые, попав в неволю, сами того не замечая, быстро опускаются.

— Я очень рад, что вы согласились повидаться со мной, Пьер.

— Вы всегда были добры ко мне, и потом вы вряд ли считаете меня убийцей?

Я уклонился от ответа на вопрос, который был к тому же не слишком определенно сформулирован, и заговорил об Элизабет.

— Девочка живет теперь у меня… Я ее почти удочерил…

— Вот хорошая новость! Она здорова?

— Она чувствовала бы себя лучше, если бы вас освободили.

Мое замечание растрогало его, и я увидел, как его глаза увлажнились. Я продолжал муссировать ту же тему в надежде, что помогу ему избавиться от внутреннего оцепенения.

— Она вас очень любит.

— Я тоже ее люблю.

— Несмотря ни на что, она в вас верит.

— Она права… Детям, наверно, легче видеть правду, чем взрослым.

— Потому что взрослые не прислушиваются к тому, что им подсказывает сердце… Пьер, расскажите мне, что же произошло на самом деле?