Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Быть может эта географическая «растяжка» между заходом и восходом, между полночью и полднем сообщила дополнительное напряжение и метафизике страны, ее символическому полю, где «запад» все норовит стать — писаться, произноситься, слышаться — «Западом» («западники»!), «восток» — «Востоком» («Да, скифы мы…»), «север» — «Севером» («Мы — люди с севера…»), а «юг» — «Югом» («О, этот Юг! О, эта Ницца…»). Лишь в начале XX столетия трезвые умы предпринимают попытки снятия этого напряжения. Д. И. Менделеев в 1900-е констатирует: «Изображение всей России на географических картах, однако, чрезвычайно мало удобно, именно по той причине, что она вытянулась с Запада на Восток от Польши до Берингова пролива <…> Когда речь идет о России, тогда следует непременно иметь в виду изображение всей ее целиком. Когда же ее изображают в целом (чаще всего в проекции Гаусса) виде, то всегда, как видно и по прилагаемому небольшому эскизу, Новгородско-Московская или Царская Россия, составляющая родоначалие всей империи и содержащая в себе центр ее населенности, является каким-то придатком, находящимся сбоку, так что получается общее впечатление о России как стране по преимуществу Азиатской. Но <…> в настоящую эпоху Россия все же во всех отношениях страна преимущественно европейская и только в малой или побочной степени азиатская. Россия, по моему крайнему разумению, назначена сгладить тысячелетнюю рознь Азии и Европы, помирить и слить два разных мира, найти способы уравновешения между передовым, но кичливым и непоследовательным европейским индивидуализмом и азиатской покорною, даже отсталою и приниженною, но все же твердою государственно-социальною сплоченностью. Поэтому я употребил немало усилий и попыток на то, чтобы найти такой способ картографического изображения всей России[87], в котором Европа сливалась бы с Азиею и выступало бы ныне первенствующее значение Европейской России»[88]. Еде уж тут, при таких-то исторических и геополитических размахах (коли, по сию пору, пространство меряется временем: «Далеко до Смоленска?» — «Одна ночь») обустраивать частную жизнь, ладить уют и заниматься презренным бытовым жанром!

В отличие от бытового жанра, пейзаж эволюционировал последовательнее, хотя и здесь мы сталкиваемся с главной проблемой русской живописи XVIII века — увидеть. Ведь зрение — не зрелище. Зрение — это понимание. Увидеть — это не просто отыскать глазами: увидеть — это понять и вместить. Увидеть пейзаж, понять его особость — это значит отделиться от него. И тот, кого мы называем «человеком Древней Руси», человеком X–XVII веков, пейзажа именно что не видел. Он не знал природы так же, как не различает себя с матерью еще не родившийся (X–XV вв.) и как плачет об этом отделении едва появившийся на свет младенец (XVI–XVII вв.). И только новое чувство природы, заявляющее о себе в 1770-е годы, рождает собственно пейзаж — пейзаж как жанр живописи и пейзаж как способ видения.

Человек второй половины столетия начинает открывать прекрасное в самой натуре. Созерцание видов — новое его занятие. Новая эпоха — эпоха Просвещения, — споря с предшественниками, провозглашала идею всеобщего порядка. За примерами обращались к золотому веку человеческой истории — к античности, полагая ее образцом, и к природе как идеалу натурального порядка. Культ величавой простоты и благородной естественности провозглашается эпохой. Италия, где составляют единое целое памятники античной древности и виды щедрой земли, становится не только местом паломничества художников-пейзажистов, выделившихся тогда в отдельный класс в молодой Российской академии художеств, но и, главное, предметом изображения.

Сем. Щедрин

Каменный мост в Гатчине у площади Конетебля. 1799–1801

Государственная Третьяковская галерея, Москва

Русский пейзаж XVIII века достиг высшей точки своего развития в творчестве двух живописцев — Семена Ф. Щедрина (1745–1804) и Ф. Я. Алексеева (1753–1824). Они воплощали два направления русской пейзажной живописи. Одно — назовем его «щедринское», зачатое в эмблематике ленотровских и послеленотровских «садов», — было связано с семантикой и природой парков, которые в то время возникали в самых разных уголках России. Другое — пусть, соответственно, будет «алексеевское» — внебрачный плод незаконного сына венецианской ведутты — обращалось к городскому ландшафту, прежде всего — Петербурга и Москвы.