Застава «Турий Рог»

Горчаков покосился на Маеда Сигеру, японец безучастно покачивался на коротких ножках. Горчаков вспомнил разговор о целях и смысле операции «Хризантема» и был готов отдать соответствующий приказ, но все его существо воспротивилось: уходить битым, не выполнить задания, провалить, изгадить боевую операцию, подобное решение претит офицеру, оно постыдно! Нет, выполнить задачу любой ценой, чего бы это ни стоило. Потерять всех, самому погибнуть, но выполнить. Но как в таком случае быть с приказом, извлеченным из пакета? Какому приказу подчиниться? Как человек военный, Горчаков знал, что всегда выполняется последний приказ, но этот приказ практически обрекал его на позор, подчеркивал всю бесперспективность нелепого задания, иезуитскую гнусность тех, кто втравил его в эту авантюру.

— Извините, Сергей Александрович, — проговорил Лещинский, — но предложение господина Мохова следовало бы обсудить. Оно не лишено здравого смысла и…

— У нас есть приказ, а приказы не обсуждаются, тем более в боевой обстановке. Вы, господин переводчик, простите, шпак[168] и этого не понимаете. Мы возвращаемся, господа.

— На родину? — обрадованно воскликнул Лещинский.

— В страну, волей провидения предоставившую нам пристанище, — сухо сказал Горчаков.

Вечером, после изнурительного марша, нарушители забились в пещеру на склоне сопки. Пещера тесная, сидели, прижавшись друг к другу, дрожали от холода, костер разжигать Горчаков запретил, некоторые были этим весьма недовольны, особенно Лещинский. Он сидел на охапке сушняка, втянув руки в рукава куртки, воротник поднят, голова повязана шарфом. В пещеру пробивался зеленоватый свет, в потолке зияло отверстие, затянутое диким виноградом, в призрачном свете нарушители смахивали на покойников. Настроение у всех препоганое, Горчаков нервничал, ловя колючие взгляды, незаметно нащупывал пистолет, готовый пустить его в ход в любую секунду. Маеда Сигеру сказал ему по-английски:

— Напрасно тревожитесь, ничего плохого с вами не случится. Все закончится благополучно, мы прорвемся через границу.

— Будем надеяться на лучшее.

— Разумно. И возьмите себя в руки, князь, незачем при каждом шорохе хвататься за пистолет.

«Некто по приказанию японца внимательно следит за мной», — подумал Горчаков. «Но кто этот таинственный Некто? Маеда Сигеру жаждет представить меня пред светлые очи полковника Кудзуки, я нужен в качестве козла отпущения, ответствен за исход операции я, и никто другой. Если же я не вернусь, отвечать придется толстяку, а этого он, естественно, не желает».

Горчаков задремал, но вскоре проснулся — в пещере горел костер.

— Кто?! Кто разрешил?!

Нарушители молчали. Горчаков выхватил пистолет:

— Кто?!

— Ну, я, — с вызовом ответил Лещинский. — Мы замерзли, промокли, нужно обсушиться.

Ударом ноги Горчаков перевернул котелок на костер, зашипела вода на угольях, Окупцов вытер лицо.

— На что ж так-то?

— Молчать!

— Вы неврастеник, князь! Вот уж не знал, — звенящим тенорком выкрикнул Лещинский.

— Молчать, сопляк. Застрелю!

Горчаков затоптал костер, нарушители завороженно следили за ним, казалось, Горчаков выплясывает нелепый танец.

— Зря стараетесь, — пробормотал Лещинский. — Мы в петле.

На рассвете отряд двинулся дальше.

XIII ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Шли цепочкой, спотыкались, скользили, падали, под ногами чавкал мокрый снег. Нарушители гнулись под тяжестью мешков с боеприпасами и продовольствием — из оставшихся двух лошадей одну пришлось бросить: угодив передней ногой в барсучью нору, она упала и не поднялась. Горчаков потерял надежду на благополучный исход, им овладела апатия, если спутники его о чем-то спрашивали, Горчаков отвечал односложно, чаще отмалчивался. Приказания отдавал механически, не проверяя, выполняют их или нет. Он целиком доверился старому служаке Лахно, благодаря которому в отряде поддерживалась видимость порядка. Лахно нес службу ревностно, назначал дозорных, исправно проверял часовых, распоряжался толково, без лишних слов, нарушители подчинялись ему, понимали: лишнего не требует. Даже хунхузы прислушивались к этому рябоватому, крепко сколоченному мужику с толстой подбритой шеей и пшеничными бровями. Мохов, в последние дни странно повеселевший, дружески подшучивал над ним, называя Лахно взводным. Ганна атамана не одобряла.

— С рябым держись осторожно. Этот пес десяти Горчаковых стоит.

— Не пужай, Анночка: бог не выдаст, Лахно не съест.

Днем из-за туч выскочил самолет, снизился, закружился над сопкой. Нарушители метнулись в чащу, испуганно смотрели в небо. Когда самолет улетел, Мохов поскреб затылок.

— Ждут нас у границы. Поди уж заготовили угощение.

— Будь что будет, — вздохнул Горчаков. — Попробуем прорваться.

— Слинял сиятельный, — сказал Мохов Ганне. — Не надолго его хватило. С таким командиром ни за грош пропадем.

— Свою голову имеешь, — утешала Ганна. — Будь сам по себе, соображай. Мы к ним не привязаны, на границе отколемся и сами махнем через Тургу.