Затянутый узел

— Давиташвили ушел из больницы в половине седьмого. С семи до половины одиннадцатого он был дома. В гостинице появился в четверть двенадцатого. Где он болтался сорок пять минут, установить не удалось. От его дома до гостиницы — десять — двенадцать минут ходу. Я проверял по часам. Давиташвили утверждает, что он вернулся домой около двух. Тоже врет. Домой он вернулся в шесть утра. Показания соседки. Почему он пришел к вам не сразу, а спустя два дня после убийства? Шестнадцатого числа его посетил старший сын Долидзе Важа и потребовал немедленно возвратить отцовский долг — две тысячи рублей. Он ссылался на список должников. Видно, Котэ Долидзе записывал, кто и сколько ему должен, и Важа обнаружил этот список. Давиташвили отпирался, не хотел признавать долга. Они крупно поссорились. В конце концов Давиташвили признал, что долг был, но, дескать, он возвратил его. Тогда Важа сказал, что Давиташвили погасил лишь восемьдесят девять рублей. Вот, сказал он, полюбуйтесь, напротив двух тысяч стоит минус восемьдесят девять. Похоже, он сунул под нос Давиташвили список. Важа дал ему два дня срока и ушел, хлопнув дверью.

— Показания все той же соседки?

— Да. В доме стены тонкие.

— Надо проследить, возвратит ли Давиташвили долг. Удалось выяснить, где он находился с половины второго до шести утра?

— Нет. Я не располагаю больше никакими сведениями. — Абулава взглянул на часы. — Мне пора на похороны. Кстати, будьте осторожны на похоронах…

Зейнаб не оказалось дома. За мальчиком присматривал старый Арменак.

— Ушла в церковь господу богу нашему Христу свечку поставить, — сказал он.

В церкви шла служба. Семь девушек в одинаковых бледно-зеленых платьях с газовыми накидками на головах пели под аккомпанемент клавесина. У солистки было очень красивое меццо-сопрано. Я не могу похвастаться знанием армянской музыки, но, по-моему, исполняли Комитаса.

В церкви было всего четверо прихожан. Зейнаб молилась. Я не стал ей мешать.

Местные жители, видно, не баловали своим вниманием церковь. Судя по ветхому ковру на каменном полу, она была бедной. Убранство церкви тоже не говорило о богатстве. Зато пение во славу Христа могло украсить любой собор. Возможно, все пожертвования уходили на его прославление. Девушки пели профессионально.

Зейнаб заметила меня, но продолжала молиться.

Минут через десять я взглянул на часы. Зейнаб поднялась с колен, подошла к столу, на котором лежали свечи, взяла самую толстую, положила на тарелку деньги, поставила свечу перед иконой богоматери, прошептала, очевидно, просьбу, перекрестилась и направилась к выходу. Я последовал за ней. С алтаря краем глаза за нами наблюдал священник.

После церковной прохлады жара на улице казалась удушающей. Мы нашли скамейку в тени.

— Саркис не убивал.

То, как Зейнаб произнесла это, подсказало мне, что она разговаривала с мужем. Когда? Конечно, после побега Саркиса. Он увиделся с ней, чтобы успокоить…

— Саркис вернется к вам. Он не хочет вас подводить. Вы понимаете? Все понимаете? — сказала Зейнаб.

— Да, все понимаю, — ответил я.

— Это не опасно? Я опять тревожусь.

— Ничего опасного, Зейнаб. — Я поднялся. — Идите к сыну и не тревожьтесь.

Я поймал себя на том, что тоже тревожусь, хотя серьезного основания для тревоги не было. Я решил, что мне передалось настроение Зейнаб.

ГЛАВА 7

Создавалось впечатление, что все население города провожало Котэ Долидзе в последний путь. В общем, так и должно было быть. Город хоронил заслуженного человека. Поэтому люди с траурными нарукавными повязками не вызывали недоумения. Они руководили движением, как и подобает при большом стечении народа.

Гроб с телом покойного несли на руках. За ним следовала семья Долидзе с многочисленными родственниками. Жену Долидзе справа поддерживал под руку старший сын Важа, слева — Сирадзе. Младший Долидзе шел между Мананой и курчавым Мамаладзе. Заридзе, сняв фуражку то ли из-за жары, то ли отдавая дань ритуалу, шествовал рядом с Элиавой и главным инженером завода Жоржолиани. Я поискал глазами Давиташвили. Главный врач больницы затерялся в процессии и всем своим видом олицетворял печаль. Чуть подальше я увидел Галустяна.

На кладбище организованная процессия превратилась в огромную толпу.

То тут, то там стала мелькать курчавая голова Мамаладзе. Началось непонятное перемещение в толпе.

Показался бригадир грузчиков с консервного завода.

— Дядя Варлам! — позвал я его.

— А, вы тоже здесь, — произнес он. — Ну и день!

— Идемте, — сказал я, выискивая в толпе Мамаладзе.

Я пробрался к нему как раз в тот момент, когда он и его дружки собирались бить Галустяна. Почему они выбрали именно Галустяна, одному богу известно. Я вцепился в Мамаладзе.

Рабочие с завода взяли в кольцо дружков Мамаладзе. Неожиданно, точно опомнившись, на Мамаладзе бросился Галустян.

— Сопляк! Как ты смел?! Я тебе в отцы гожусь! — Он пытался схватить Мамаладзе за ухо, но тот ловко уворачивался.

Я отвел Мамаладзе к милицейскому «Москвичу», рядом с которым курили водитель и сержант Гегечкори. Двери машины были распахнуты. Проветривали салон.

— Сержант, водворите его в изолятор, — сказал я.