Завещание

Сири тогда сразу сообразила, что она была для матери одним сплошным разочарованием, пусть даже она еще не совсем понимала, причем здесь телесная красота.

Сири не знала, что ответить. Ей было не по себе, что она выросла такой худой и некрасивой и тем самым подвела своих родителей, но в то же время было в ней что-то такое, что, образно говоря, сердито мотало головой и совершенно не желало просить прощения за что-либо. (Сири потребовалось много лет, чтобы пусть и не полюбить, но хотя бы принять свое тело таким, какое оно есть). Ведь она была изначально создана такой, не могла же она родиться не доделанной до конца. А значит, где-то есть на свете место для нее, или хотя бы мужчина, который создан для нее.

– Кто захочет жениться на такой, как ты, – порой говорила ей мать, и не потому, что хотела сделать дочери больно, скорее, это была просто печальная констатация факта.

И Сири не могла дать ответа на этот вопрос.

Деревенька Соанлахти до войны находилась в двадцати километрах от русской границы, и всем всегда казалось, что это вполне безопасное расстояние. Но во время русско-финской войны неожиданно выяснилось, что это слишком близко. Но даже если бы не война, все равно деревушка эта была маленькая, и шансы Сири найти в ней мужа равнялись нулю.

Второй причиной, почему ей так трудно было обзавестись подходящей партией, заключалась в том, что сама Сири не слишком стремилась выйти замуж. У нее перед глазами был пример ее собственных родителей, много лет проживших в браке, и в свои десять лет она была полна мечтаний и надежд – мечтаний о том, что ее поцелует принц или если не принц, то, во всяком случае, молодой человек; и она надеялась, что он будет красивым и родом не из здешних мест, а это самое важное, поэтому, когда пришла война, Сири втайне радовалась, потому что знала: где-то здесь, в толпе грязных измученных солдат в потных гимнастерках, может оказаться ее счастливый билет, который вытащит ее отсюда. 

* * *

Это чувство жило в ней, и в свои десять лет она ощущала его всем телом, словно инстинкт, который невозможно подавить. Точь-в-точь как у животных. Став старше, Сири научилась обуздывать и подавлять его, но он все равно постоянно был при ней. Она кожей ощущала, что есть на свете другое место, другая жизнь, другая «я», просто она еще не определилась, не увидела.

В общении с другими мы познаем себя, но вот умение чувствовать – этим мы в первую очередь обязаны своим детям. В каждом ребенке заложены качества, которые со временем усиливаются, становятся все ярче, и так, по кусочкам, Сири могла бы узнать что-то новое о себе, если бы только захотела, постаралась, прислушалась. Тогда она лучше понимала бы саму себя.

В 1963 году Сири родила своего девятого ребенка. Ребенка, который, в некотором отношении, был скорее зверем, чем человеком. Этакий дикарь без малейшего налета цивилизации. Словно, у него не было выбора, словно он и не мог стать другим. Но если бы Сири захотела, постаралась и прислушалась к себе, то поняла бы, что у нее с сыном одни и те же инстинкты, которые их роднили.

Она рано заметила, что Хирво не такой, как другие дети, но никаких явных отклонений в нем не наблюдалось. Сири узнавала в этом ребенке саму себя, ведь в нем жили те же самые инстинкты, что и в ней, – разница была лишь в том, что она научилась их подавлять, а Хирво не смог и так никогда и не научился. Он был другим, не таким как все, а подобное замечают даже люди-звери, и боятся того, чего не могут понять.

Несмотря на то, что Хирво рос в самом эпицентре бурлящей семьи Тойми, у него было одинокое детство. В доме никогда не было тишины, и все эти звуки, шум, производимый остальными людьми, которые все говорили и говорили не умолкая, мешали Хирво. Если бы Сири не была так замотана делами, она бы заметила, что окружающие нервировали его, и нужно научить его закрываться от них. Но ей и в голову никогда не приходило, что она может помочь сыну с чем-то подобным. Есть много вещей, которые может сделать мать для своего ребенка, но которые никогда не довелось сделать Сири для своих детей. 

* * *

В лесу всегда было тихо и покойно.

Нет, тихо – неверное слово, потому что в лесу всегда много тех, кто любит поболтать, и тех, кто был не прочь поболтать с Хирво.

Лес был спокоен и по-дружески приветлив.

Никаких резких слов, никакой ругани – только чистый инстинкт и ни тени притворства. Никаких оттенков, колебаний, сомнений.

В лесу Хирво всегда был молчалив, нет, не молчалив, бессловесен, но именно в лесу он становился самым общительным. В лесу он открывался, открывался окружающему миру – чистый, свободный, без страха. Здесь его никто не дразнил, здесь ему не приходилось постоянно быть начеку.

В бессловесном общении невозможно заикаться. Мысли Хирво были четкими и кристально ясными. Лишь когда он сталкивался с другими людьми – людьми, которые все только пачкают и портят, в них наступал раскардаш.