Завоевать сердце гения

– Он приехал на место происшествия уже после того, как всех пострадавших увезли на скорой, но до того, как полиция окончательно зачистила трассу. Он искал кадр, но эвакуаторы уже забрали машины, а нигде не было ни крови, ни осколков, которые можно было использовать для визуализации трагедии. И тогда он заметил груду тряпья на обочине. Он развернул серый флис и внутри оказался вот этот окровавленный батник. Журналист расправил его так, чтобы был виден логотип, и сфоткал, а вот эта полоса ткани, которую видно на увеличенном снимке, это тот самый второй батник, поверх которого он лежал.

– Они оба были в крови?

– Нет. Только один.

– И что это значит?

– Из-за того, с какой тщательностью скрываются детали трагедии, предположу, что во второй машине были несовершеннолетние. Косвенно логотип Академии на одежде это подтверждает, но это не точно. Обслуживающий персонал и преподаватели носят такие же. Но, учитывая количество одежды, могу предположить, что в машине их было как минимум двое.

А после я согласилась с тем, чтобы детектив просмотрел биографии выпускников того и следующих годов. А вдруг могли быть зацепки?

Зацепок не было. Да и откуда им было взяться, ведь Маккамона отчислили даже раньше той ночи, а Эйзенхауэр, потеряв зрение, так и не вернулся в Академию.

Прошлое, от которого я столько бежала, пряталось рядом, посмеивалось, подстраивало события и встречи, а теперь, небось, хохотало до слез от того, как удачно все сложилось.

Если бы меня привели на кладбище даже с завязанными глазами, даже через дюжину лет, я бы все равно нашла их. Две могилы на обочине.

Мистер и миссис Найтингейл.

Падаю на влажную траву перед надгробиями. Зачем столько времени бежать от прошлого, если все это лишь виток, сходящийся в конечной и начальной точке. Кладбище. Я ушла отсюда и вернулась сюда же, когда узнала то, о чем детектив сказал, что, вероятно, ему никогда не удастся узнать всей правды.

А я узнала.

Не знаю, кого оплакиваю под этим низким небом цвета графита. Наверное, всех. И особенно вчерашнюю ночь. Все это время он жил рядом. Жил, трахался и рисовал чертовы картины.

Как сильно я мечтала о том, чтобы однажды посмотреть человеку из второй машины в глаза…

Разве могла представить, что увижу еще больше боли, незажившей, не пережитой? Такой же острой, как моя. Во взгляде Роберта до сих пор таятся знакомые осколки боли, которые режут изнутри. А о взгляде Эйзенхауэра страшно даже думать.

За спиной поскрипывает гравий. Кто-то идет по дорожке, может быть, смотритель кладбища.

Джинсы набрали воды из-за мокрой земли. Запах земли и прелой листвы напоминает о тех днях, когда я бродила по заповеднику, сбежав из детдома, голодная и без единой мысли в голове. Сейчас ощущаю такую же слабость в теле и такое же отчаяние. Тогда Ба вернула меня к жизни, а сейчас?

Пошел дождь. Капли жалят холодом, стекают по лицу, а волосы тяжелыми локонами облепили шею.

Краем глаза вижу темную коренастую фигуру в темном дождевике и почти рыбацких сапогах.

Незнакомый голос, заглушаемый дождем, опасливо спрашивает, в порядке ли я. Не хочу отвечать очевидное, просто хочу, чтобы меня оставили в покое.

Мужчина неуверенно продолжает о том, что в его будке есть горячий чай и сухая одежда, что лучше бы нам убраться из-под дождя, это не летний теплый ливень, теперь это затяжной осенний, он идет уже неделю, делая передышки в несколько часов.

– Уходите, – шепчу едва слышно.

Голос почему-то охрип.

Только вопрос времени, когда смотритель вспомнит упрямую девочку из прошлого, которая однажды пыталась выкопать гробы на этих заброшенных могилах.

– Господи Иисусе! – Вдруг выдыхает мужчина. – Неужели вы та самая?…

Собственно, вот. Такое не забывается. А еще никто, кроме меня, не навещал эти могилы. Хотя ветер и треплет букет пионов в подставке для цветов. Может быть, кто-то оставил их здесь по ошибке.

– Скоро стемнеет, мисс Найтингейл. Вы должны уйти. Прошу вас… Иначе мне придется вызвать полицию.

Это больше не я, так какая разница?

К тому же я не нарушаю правил (пока), а значит, и задерживать меня не за что, но у кладбища есть часы посещения и если останусь, то повод вызвать полицию у смотрителя появится.

Заглушая дождь и увещевания смотрителя, вдали громко ревет мотор. И, к моему удивлению и ужасу смотрителя, его рев становится только громче. Он не затихает, он приближается.

Разрывая тоскливую тишину и шорох капель, рассыпая на поворотах гравий, черный и блестящий из-за воды и хромированных деталей железный конь несется в нашу сторону.

Смотритель благопристойно, но от души ругается.

Байк тормозит поодаль, и на кладбище снова воцаряется тишина. Закованный в черную кожаную броню мужчина не спешит. Даже несмотря на опущенное черное забрало шлема, я явственно ощущаю на себе его взгляд, от которого мое сердце сначала затихает, а после заходится в частом рваном ритме.

Он ждет моей реакции и, если сорвусь и побегу, он тут же выжмет газ и пустится в погоню. Теперь больше не убежать. Ни мне, ни ему.

– Что вы себе позволяете?! – вопит смотритель, перекрикивая дождь, и прибегает к единственному доводу: – Я вызову полицию!