Завтра наступит вчера

— Нет, он не любит, — упрямо твердила Юля. — Когда любят, верят не в плохое — в хорошее. Верят любимому человеку, а не тупым диагнозам. Верят себе, а не другим.

— Юленька, дай ему время, детка. Ты тоже должна его понять.

Марья Афанасьевна все гладила Юлину руку, а из выцветших глаз монотонно катились слезы. Одна из них капнула девушке на запястье, и она удивилась: слеза была не горячей и даже не теплой — прохладной. Юля достала из кармана носовой платок и бережно вытерла эти слезы.

— Марья Афанасьевна, — она крепко сжала в своих ладонях холодные морщинистые руки, — я не верю врачам. Я верю Юрке. И себе. И клянусь вам: я вытащу его! Чего бы это ни стоило. Не знаю как, но вытащу! А этой проклятой компрессии я его не отдам. Ни за что!

Старушка, вопреки всем правилам этикета, громко высморкалась в Юлин платок. Подняла глаза. Посмотрела внимательно на упрямую рыжую девушку рядом — и улыбнулась сквозь слезы.

— Я верю тебе, Юленька. И я — с тобой. Но если вдруг..

— «Если» не будет, — твердо сказала Юля.

И Марья Афанасьевна не стала говорить, что перебивать старших нехорошо.

* * *

Сказать легко, а как сделать? Дни шли за днями, недели за неделями — и ничего не менялось. Отстреляли шампанским новогодние праздники. Отвыли февральские вьюги. Начал подтаивать снег. Юру забрали домой, к Марье Афанасьевне. Алексей Алексеич оставил деньги, и они наняли сиделку. Забелин-старший давно улетел в свою Прагу: международная политика устала ждать и разваливалась без одного из послов Советского Союза. В аэропорту Ирина Евгеньевна плакала и уговаривала Юлю смириться.

— Девочка моя, значит, судьба такая — против нее не пойдешь. Наверное, Бог наказал нас за что-то.

— Это неправда, — спокойно возражала Юля. — Нет за Юркой такой вины, чтобы превратить его в бревно.

— Держись, Юля, — бормотал Алексей Алексеич, обнимая плачущую жену за плечи, — а если что… Мы всегда поймем тебя.

— «Если» не будет, — отвергала нелепое предположение Юля. — Я не отступлюсь. Я не верю врачам.

Она вернулась в «Экран» — жить-то на что-то нужно. Федяев делал вид, что ничего не изменилось, просто у Юли был краткий отпуск по семейным обстоятельствам. А теперь она опять здесь: мотается за актерами, стоит рядом на съемочной площадке, выполняет его указания — ответственная, надежная, его правая рука, Юлия Батманова.

Только иногда, случайно, Юля ловила на себе его взгляд — и от него вдруг подступали идиотские, ненужные, предательские слезы. Но воли она им не давала. Никогда! А тут еще свалилось горе, известно ведь, что беда не ходит одна. Залегла в больницу Васса, в центр на Каширке, одно название которого вызывает ужас у любого. Навещая ее в больнице, Юля впервые увидела столько страданий и столько мужества в людях, которые не сдавались до последнего. И что самое поразительное — были случаи, когда страшная болезнь отступала перед верой и волей больного. Такого не понимали даже врачи. А Юля понимала! Она твердо верила, что, если очень хотеть, можно добиться невозможного. Вдвоем с Лариской они обзвонили почти всю Москву в поисках врачей-нейрохирургов. которые взялись бы помочь. Кудесников не нашлось. А Юра по-прежнему не хотел ее видеть. Но каждый вечер она ездила к Марье Афанасьевне и, стоя в прихожей, шепотом выведывала о нем все. А что — все? Все оставалось, как и прежде, сдвигов никаких. Раз в неделю приезжал Антон. Однажды привез с собой какую-то чудодейственную бабульку из подмосковной деревни. Знахарка осмотрела Юру, прощупала заскорузлыми пальцами его позвоночник и, выйдя в кухню, где ее с нетерпением ждала Юля, покачала седой головой и лечить отказалась.

— Не смогу я, милая. Здесь сила нужна не моя. Травы не помогут ему. Здесь молитвами не поднять. У него ж только позвонки сломаны, а так-то — парень хоть куда.

Бабулька неспешно пила душистый чай с сахаром вприкуску и охотно рассказывала о безнадежных больных, которых вытаскивала с того света. А что Юле до этих спасенных?! Ведь Юру-то она поднять не сможет! Уже в дверях, на пороге целительница вспомнила:

— Знавала я одного дедка. Он мог бы парня вашего поднять. Да только помер костоправ этот. Лет пяток как Богу душу отдал. — Утешила!

— Юлька, солнце мое!

Юля от неожиданности вздрогнула, к ней подскочил Костя Ленточкин.

— Бери перо, записывай!

— Костик, что с тобой? Не трясись ты так, Бога ради, — попыталась успокоить взъерошенного помрежа.

— Кой черт «не трясись»?! — заорал Костик, наскакивая бойцовым петухом. — Сейчас и ты, Батманова, затрясешься! Кадру твоему профессора нашел — труба! Мужик сто сот стоит! Таких, как твой, пачками вытаскивал! Записывай телефон.

Она готова была целовать линолеум, по которому ступала бесценная Костькина нога в кроссовке… Ио это оказалось ненужным. Профессор приехал, простукал, прощупал, похмыкал, а в прихожей, надевая пальто, которое с благоговением подавала ему Юля, сказал, пряча глаза.

— Прошу простить, уважаемые, я здесь бессилен. Случай — не мой. Может быть, если бы не было оперативного вмешательства…