Завтра, послезавтра…

Я остановился и не знал, идти ли дальше или вернуться. От Монте Бруно было уже слишком далеко, а дорога на ближайшую ферму лежала мимо моего дома. Значит, лучше всего добраться до дому и запереться там. Я осторожно двинулся вперед, держа фонарь высоко над головой, чтобы он освещал как можно большее пространство. Вой повторился. Собака так выть не могла. Сомнений не оставалось — это волк. Он обнюхивал порог моего дома и время от времени принимался выть, то задирая худую морду, то снова опуская ее к земле.

«Волк у дверей дома». Мне вспомнились эти слова из сказки, которую я слышал давным-давно, еще в детстве, от бабушки. Мы сидели в маленькой кухне ее деревенского дома, и бабушка вполголоса рассказывала: «И подошел волк к двери дома…» Мне становилось страшно, сердце сильно колотилось, но я знал, что все кончится хорошо. Волк был далеко и казался каким-то сказочным существом. Вот и сейчас я никак не мог представить себе, что это настоящий злобный волк. Только что мы крестили маленькую Розу Петроне, пели и веселились, а теперь вот у самых дверей моего дома-школы стоит волк, похожий на большую тощую собаку, и обнюхивает дверь. «Видно, его, беднягу, сюда голод пригнал», — подумал я, вскинул винтовку, прицелился и выстрелил».

ЧУДО С «ЛИКОПТЕРОМ»

— Пассалоне, Пассалоне, я был в Писти́ччи. Знаешь, что видел?

— А с кем ты туда ездил?

— С Терезой и Феличе. Мы ездили к тетушке Конче́тте. И к другим родичам заходили.

— Ты-то зачем с ними увязался?

— Следить за Терезой и Феличе.

— С какой стати?

— Вот непонятливый! Да ведь когда жених с невестой собираются скоро свадьбу играть, за ними нужен глаз да глаз. Ну, и паршивое это дело — женитьба! Оба ходят хмурые, злые и почти друг с другом не разговаривают. А мне пришлось таскаться за ними как привязанному.

— Ох, а у меня-то целых восемь сестер! Значит, когда они замуж соберутся, за ними тоже присматривать придется?

— Само собой.

— Вот беда-то! Надо ж мне было восемь сестер заполучить!

— Зато я одну вкусную штуку там ел. Ты, Пассалоне, такой и не видал никогда. Она холодная, страсть какая холодная, и ее можно лизать языком. Держишь в руке и лижешь.

— Если эта штука такая холодная, как же ты ее из рук не выронил?

— А она лежит в роге, похожем на бычий, но только маленьком. Это вроде холодного-прехолодного теста. И бывает оно трех цветов.

— Когда моя старшая сестра соберется выходить замуж, я тоже поеду в Пистиччи. И съем эту холодную штуку.

— А какая она, Пассалоне, сладкая! И сама во рту тает; в каждый рожок кладут разную по вкусу. Но самая вкусная коричневая, а еще есть розовая и желтая.

— Ты до Пистиччи-то как добрался, пешком или на муле?

— До развилки дошли пешком, а потом сели на какую-то большую повозку. Она ехала сама по себе, и здорово шумела. Впереди сидел человек, держал в руках колесо. Так он этой повозкой правил.

— Ты же сказал, что она ехала сама по себе!

— Да, Пассалоне. Ее никто не тянул, ни мулы, ни волы. Но она всех обгоняла. Повозка эта крытая, и внутри нее есть кожаные скамейки, на которых сидят люди.

— Что же ты в Пистиччи делал?

— Мы сначала навестили тетушку Кончетту и помогли ей побелить к пасхе дом. Но не изнутри, а снаружи. Там у них у всех дома белые, потому что их снаружи штукатурят. Домов там видимо-невидимо. Стоят они впритык друг к другу и не такие маленькие, как у нас, а большущие. С одного конца улицы другого не видно. Одна сплошная белая стена. Но у каждого дома есть дверь, окно и своя крыша. Поэтому сразу разберешь, где один дом, где — другой. Только уж очень они друг на дружку похожи.

— А как же там люди узнают свой дом?

— Я тоже спросил про это у Терезы. А она мне ответила, что даже Нинка-Нанка и та узнает свой дом, а уж люди и подавно.

— Это верно. Нинка-Нанка у нас умная.

— Мы шли, шли, и вдруг из одной двери вышла старуха с кочергой в руке. Тереза ей сказала: «Добрый день, тетушка Кончетта». И они обнялись. И знаешь, как эта тетушка была одета?

— Нет.

— В черном платье до самых пят. А на груди цветы.

— Настоящие?

— Нет. Вроде как матерчатые. Розы желтые и красные. Если их потрогать, они будто распускаются. А под платьем у тетушки Кончетты, ну умора, белая рубашка с длинными рукавами. На голове вместо шали большой платок, сложенный вдвое, прямо как крыша на доме, только что маленькая. А сама тетушка Кончетта смахивает на старикашку, который невесть зачем напялил женское платье. Она угостила меня кофе с пирожным и без конца ласкала и обнимала.

— С чегой-то она тебя так обнимала, а, Сальваторе?

— Может, потому, что она старая.

— Дедушка Винченцо тоже старый, но он-то тебя не обнимает.

— Сам не знаю. Потом мы пошли с Феличе в другое место, и я там такое увидал, такое!..

— Ну говори же!

— С неба слетела огромная птица, а в ней сидели три человека.

— Ты что, рехнулся, Сальваторе?!

— Вот ей-ей не вру, Пассалоне! Мы зашли в красивый лес — парком называется, — и там на широченном лугу стояли высокие-высокие дома, и все из стекла.

— Из стекла? Ну и завираешь!