Завтра. Сборник коротких рассказов

Это было во времена моей молодости, в восьмидесятые. В то время я работал в фотоателье. Я любил его бархатную тишину и своих клиентов, любил смотреть на их лица, искать выгодный ракурс, выстраивать свет. Склоненные головы, припыленные игрушки и цветные ткани фона – все застывало, скреплялось в проявочной для потомков. В выходные я отправлялся в город, чтобы снимать людей там. Меня влекли эти вылазки: снимки выходили живыми, в них было солнце, воздух, настроение.

В то летнее воскресенье я собрал аппаратуру и пошел по центральной улице в городской парк, где вечерела прохлада. Публика, бороздящая аллеи, группки родителей возле аттракционов, дети, мчащиеся по кругу в двадцатый раз. Иногда меня кто-то окликал, и я подходил, делал снимок и вручал карточку с адресом. Я уже успел собрать порядочно заказов, но пленки еще было много. Вдруг взгляд мой упал на семью, что стояла под цветущей сиренью: отец, едва держащийся на ногах, мать, немногим трезвее, и две девочки лет семи-восьми: в их руках роняло слезы эскимо, а на головах белели опавшие банты.

– Давай, сними нас! – развязно гаркнул мне мужчина. Жена, услышав это, стала суетливо оправлять сарафан с мокрой кляксой на груди, ухватила детей, потянула. Они послушно встали рядом: тихие, незаметные, привыкшие. Она прижалась к пропахшему потом плечу, ища защиты, а он повис на ней, ища опоры. Они держались друг за друга, влюбленные в одну страсть, в одну беду, в одну жизнь.

Я встал напротив и, открыв объектив, посмотрел на четверку.

Я бы мог сделать отличный снимок. Я мог поймать свет так, что никто не разглядел бы ни потекшей туши, ни налитых красным глаз, ни одутловатых, истерзанных алкоголем, лиц. Я мог бы поставить детей боком, чтобы не было видно их распустившихся, старых бантов, так, чтобы скрыть ободранные коленки их матери, в конце концов заставить отца застегнуть рубашку, мог бы… И тогда этот снимок поселился бы на долгие годы среди семейных фотографий и стал бы из года в год напоминать об этом воскресном дне двум выросшим, уже всё понимающим, женщинам. Ведь как-никак, это была моя работа – запечатлевать мгновения: без оценки, без эмоций, сохранять их и превращать в воспоминания… Конечно, я мог. Но я подошел к девочкам и присел на корточки: «У меня кончилась пленка», – сказал я.

Для них это был просто еще один день детства. Только я не хотел, чтобы они его запомнили.

На Монмартре

Она идет вверх по каменным ступеням. Сто двадцать пятая, сто двадцать шестая. Утренний парижский воздух холодит плечи, солнце еще не поднялось. Она шагает не торопясь, вдыхая запах Монмартра, в нем живет аромат костра и каштанов, сдобного теста и ирисов. Булочные и сувенирные лавки проплывают мимо, еще закрытые. Стеклянные витрины отражают ее поджарую фигуру, ломают на цветные куски, вытягивают в струнку. Она не смотрит по сторонам. Путь ее лежит наверх, туда, где белоснежное, ледяное сердце Парижа бьется в такт с сердцами всех парижан, – к базилике Сакре-Кёр.

Она выходит на смотровую площадку и переводит дух. Смотрит вниз на игрушечные фигурки одиноких туристов, на зеленые прямоугольники газона, на полукруглые лестницы. Успокоив дыхание, устремляется вглубь: через площадь Тертр, мимо художников, закутанных в пледы, вперед, по узким, еще пустым улочкам. Она видит его издалека – кафе на углу ждет только её. Эхо шагов чуть запаздывает, она слишком торопится. Подходит. Смахивает утреннюю росу со стула цвета кармин. Рубиновым каскадом они летят прочь, в зябкое утро. Она садится, чувствуя, как холодит дерево сквозь тонкую шелковую юбку. Выходит хозяин. «Чёрный квадрат» Малевича завязан спереди, на свежем лице – улыбка.

– Доброе утро, мадам. Что желаете?

– Как обычно, мерси.

Он кивает, скрывается внутри. Через время возвращается, несет поднос, ставит на стол пепельницу, кофе, салфетки и оставляет ее наедине с чашкой. Она ждет, пока осядет пенка и появится черное. Трогает фарфор долго, нарочно обжигаясь. Улыбается кончиком рта. Лезет в сумку, достает пачку «Житан». Ее цепкие пальцы чуть подрагивают, совсем немного. Она насухо вытирает стол салфеткой и кладет сигарету. Белая палочка и круг чашки. Если прищуриться, увидишь цифру 10. Наконец, делает глоток и прикрывает глаза: крепкий кофе дергает электрошоком. Она просыпается. Тянет руку к сигарете, поджигает. Слышит, как шипит газ в зажигалке. Делает первую затяжку, и внутри расцветает горький цвет. Ей приятно быть окутанной дымом изнутри. Она не хочет выдыхать, но все-таки выдыхает. Почему она никогда не считала, сколько затяжек в одной сигарете? Дает себе слово посчитать в следующий раз. Глоток, затяжка, выдох. Глоток, затяжка, выдох. Фильтр уже горячий. Она не хочет тушить. Но все-таки тушит. Смотрит на окурок в пепельнице. Трогает чашку. Уже не обжигает.