Здесь, под небом чужим

За избами загрохотали пушки, несколько снарядов пробултыхались над самой головой Махно (он даже пригнулся), один снаряд врезался в землю сразу за настилом моста, черный грязевый столб взметнулся вверх – земля оказалась мягкой, как весной, белизна снега была нарушена.

В бинокль Махно увидел, как одно из гнезд накрыло прямым попаданием, снаряд выковырнул из окопчика «максим», в воздухе от него оторвались колеса и щиток, кожух же, подобно невесомой смятой жестянке, унесся в сторону… Махно довольно поцокал языком.

Через несколько минут с пулеметами было покончено, и на мост вымахнула сотня, ведомая Алексеем Марченко. Следом пошли тачанки…

– Все, наступила наша очередь, – сказал Махно, поднимаясь с места. – Вперед!

Через несколько минут батькина тачанка уже находилась на той стороне Горного Тикича.

Махновцы в очередной раз взломали кольцо окружения и ушли. Мост обвалился, когда по нему пытались протащить тяжелые пушки. Артиллерия, обоз и госпитальные повозки вместе с ранеными достались красным.

В тот же вечер Ленин направил гневную телеграмму Склянскому: «Надо ежедневно в хвост и в гриву гнать (и бить, и драть) Главкома и Фрунзе, чтобы добили и поймали Антонова и Махно». Вот такие перлы иногда выходили из-под пера Ильича…

Через три дня повстанцы Махно появились на берегу Днепра (в боях, ускользая от противника, они несколько раз переходили то на одну сторону великой реки, то на другую), расположились лагерем. Несколько человек поспешно скатились с крутого берега вниз и, держа в руках колья, обследовали лед.

Прошло полтора часа, и остатки армии Махно начали переправляться на противоположный берег Днепра. Двигались вначале осторожно, прислушиваясь к глубинному ломкому треску, раздающемуся под ногами, оглядывались по сторонам, а потом осмелели – пошли быстрее.

Некоторое время махновцев никто не трогал – и хвост не теребили, и с боков не сжимали, и жизнь на этом обжитом берегу оказалась сытнее – все-таки они находились на Полтавщине… Причина у этого внешнего спокойствия была простая.

Фрунзе, раздосадованный тем, что Москва (и прежде всего сам Ленин) стала относиться к нему пренебрежительно, произвел перегруппировку в своих частях и ответственным за разгром Махно назначил Несторовича. Раньше за поимку батьки бралось слишком много людей – Буденный, Примаков, Щаденко, Ворошилов, Котовский, Матэ Залка, покойный Пархоменко, – невольно создавалась этакая толкотня, в которой красные конники могли легко порубать друг друга, сейчас же один человек – Нестерович.

Группе Нестеровича – она получила название отдельной войсковой – были приданы два бронепоезда, под самые колпаки набитые снарядами и патронами, и летучий бронедивизион.

Фрунзе, не выдержав, прямо на совещании горестно покачал головой:

– Это надо же, какого-то таракана до сих пор изловить не можем… Тьфу! – Он вздохнул и проколол светлым льдистым взглядом Нестеровича. – Я на вас надеюсь… Больше надеяться, я чувствую, мне не на кого.

– Я не подведу, Михаил Васильевич, обещаю…

– Тогда – вперед!

В речи и Фрунзе и Махно иногда проскакивали одни и те же словечки. Махно слишком поздно сообразил, что тактика красных изменилась, а когда сообразил, недовольно зашевелил губами:

– Час от часу не легче!

Патроны у махновцев кончились. Пулеметы имелись, их было много – целых двести стволов, а патронов не было. Добыть их пока нигде не смогли. Артиллерии тоже не было – вся осталась на провалившемся мосту через Горный Тикич, вытащить этот хвост нельзя было – пришлось бы там лечь всем. В том числе и батьке.

Зима 1921 года выдалась тяжелой – часто шел снег, примораживало, угрюмое, лишенное радости солнце пряталось за плотными облаками – не вытащить, показываться на глаза людям оно предпочитало в самые неподходящие минуты, как это было при прорыве через Горный Тикич; заморозки сменялись оттепелями, и тогда копыта лошадей прочно увязали в мягкой почве, выдираясь из нее, кони ломали себе ноги…

Махно матерился, тоскливо запрокидывал голову, вглядывался в небо и застывал в такой позе, беззвучно шевеля губами. Лицо у батьки делалось напряженным, темным, как у колдуна.

Хоть и творил про себя молитвы батька, а в них не верил, больше верил в свою саблю да в людей, оставшихся с ним. Людей делалось все меньше и меньше, ряды редели. Красные махновцев в плен по-прежнему не брали, ни раненых, ни больных – всех ставили к стенке.

Рана на ноге у батьки наконец-то затянулась, но бинты он не снимал – слишком тонкой, непрочной была кожица на измочаленной ноге, в любую секунду могла продавиться, и если в ней образовывалась трещина, то из ноги тут же начинала хлестать кровь. Галина Андреевна постоянно держала наготове две скатки чистых, хорошо выстиранных бинтов.