Земли обетованные

Кто-то называл число погибших – тридцать четыре, рассказывали о десятках людей, угодивших в ловушку в подземных переходах на вокзале или в паркинге, но проверить это было невозможно. Говорили о Флоренции, будто это раненый и неизвестно, выживет ли он, Povera Firenze[159]. Но уже отовсюду слышались бодрые голоса, и они воодушевляли: надо все очистить к Рождеству, все закончить к концу года. Флорентийцы уцепились за эту дату, как будто она поможет им забыть, стереть из памяти весь ужас: «Ближайшее Рождество станет прекраснее всех, что мы когда-либо праздновали». И жители города, укрепившись в этой хрупкой надежде, воодушевленные перспективой, расчищали улицы с еще бо́льшим жаром.

Флорентийские владельцы отелей, ресторанов, ремесленники, торговцы трудились как одержимые, но их имущество и товары либо исчезли, либо пришли в негодность. Гараж отца Адриано был практически разрушен, а у него не хватало сил, чтобы начать все сначала. Он сидел, прислонившись к уцелевшей двери и глядя в пустоту; его спрашивали, что делать с каким-нибудь отыскавшимся механизмом или инструментом, но он только показывал пальцем туда, где росла гора мусора. Стефания разместила в своей гостинице gratis pro Deo[160] три десятка волонтеров, где они спали по четыре человека в каждом двуместном номере. Она готовила им завтраки и взамен не просила ничего, только бы снимали грязную обувь на входе.

А потом прибыли французы, испанцы, немцы, американцы, и Флоренция превратилась в вавилонское болото, в котором представители десятков национальностей вместе бултыхались в грязи. Фотопленку купить было невозможно, но я нашел ее в одном магазинчике во Фьезоле и сделал несколько интересных, я бы сказал, страшных снимков, потому что в клуатре Санта-Мария Новелла фрески Уччелло под открытым небом покрылись черноватой слизью на полтора метра в высоту и специалисты считали их безнадежно испорченными. Постепенно выявился масштаб повреждений, ни одна церковь не осталась незатронутой: фрагменты фресок смыты потоком воды, полторы тысячи картин запачканы; железные двери капеллы Медичи в базилике Святого Лаврентия сорваны с петель, а внутри груды обломков, перемешанных с грязью, достигали трех метров в высоту; Барджелло был разорен, как и Опера-дель-Дуомо, баптистерий Сан-Джованни и базилика Санта-Кроче; а «Христос» Чимабуэ[161] практически стерт.

«Почему? Чем мы прогневили Бога?» – каждый день спрашивали себя флорентийцы, которые не могли смириться с бедствием, но не находили ответа на этот мучительный вопрос.

Работа стала немного легче, когда восстановили водопровод и электричество, но тут наступил жуткий холод; все мерзли, все искали дрова, чтобы согреться.

Я с трудом решился покинуть Флоренцию; великая уборка была еще далека от завершения, но в город каждый день приезжало столько народу, что рабочих рук вполне хватало. Переезд из Тосканы в Пизу представлял собой жуткое зрелище: автобус медленно ехал посреди фантастического ландшафта из разрушенных деревень, среди полей, все еще усыпанных какими-то обломками, перевернутых автомобилей; деревья и виноградники были смыты, а дома разворочены.

Я поехал проведать своего деда Энцо в Фонтанеллато – деревню недалеко от Пармы; жители запаниковали, когда вода в реке По начала подниматься, но стихия их пощадила. Дедушка поразил меня: он бегло говорил по-итальянски, подружился со всеми мужчинами деревни и пил с ними кофе в тени вековых аркад. Он жил в доме троюродного брата, у дороги, ведущей в Соранью, помогал в полевых работах, водил и ремонтировал трактор, участвовал в сборе помидоров. Он хотел, чтобы я остался подольше, рвался показать мне окрестности, но мне не терпелось вернуться в Париж. «Досадно, что ты уедешь, не увидев наше чудо», – сказал дед. Он попросил разрешения у владельца Сан-Витале, потому что замок с зубчатыми кирпичными стенами, окруженный рвом, был закрыт для посещения. Хозяин замка устроил нам экскурсию на прекрасном французском языке. Он провел нас в комнатку площадью не больше десяти квадратных метров, где мы полюбовались одной из самых красивых фресок, какие только можно себе представить, кисти Франческо Маццоллы, известного под именем Пармиджанино – «Диана и Актеон», изображение невероятной нежности и гармонии красок, настоящее чудо; затем мы увидели чарующий кабинет Camera Picta, в котором герцогиня, его прапрабабушка, предавалась благочестивым размышлениям и который уже сам по себе оправдывал поездку в Италию.