Земли обетованные

– В тот момент я не узнал голос, но потом понял, что это мой младший брат Саша. Мы были не слишком близки. Он служил в органах, участвовал в репрессиях и очень этим гордился. Но, несмотря на то что мы оказались противниками, он решил помочь мне. Я вмиг принял решение: вернулся домой, собрал чемоданчик и попрощался с Надей, моей женой. Никогда не забуду этот ужас. В одиночку я мог пробраться в Финляндию. Но с женой, двумя малолетними детьми, да еще посреди зимы, это было невозможно, нам пришлось расстаться. Я до сих пор помню, как Надя рыдала, как умоляла, цеплялась за мои ноги, чтобы не дать уйти, и мне пришлось ее оттолкнуть. Я сбежал, как вор, даже не поцеловав детей – Петьку и Людочку, спавших в соседней комнате. Я хорошо знал Карельский перешеек, знал, как добраться до Финляндии, тамошняя граница охранялась не так тщательно, так что мне, можно сказать, повезло.

– А что стало с твоей женой?

– Я больше ничего о ней не слышал. Ты же знаешь, после ареста мужа жена должна была отречься от него, выступить с осуждением на собрании и немедленно подать на развод, иначе ее сочли бы сообщницей, лишили бы работы, квартиры, а детей отправили бы в детский дом. Ей не оставили другого выбора. Она должна была начать жизнь заново.

– Ты поддерживал связь с еврейской общиной?

– Я отмечал большие праздники, больше по привычке, чем по убеждению – я агностик; просто это давало возможность побыть среди своих, вспомнить свои корни. Общественная жизнь свелась к минимуму, на триста тысяч ленинградских евреев осталась всего одна синагога; религиозные обряды власти открыто не запрещали, но и не одобряли. Только старики осмеливались бросать им вызов, продолжая посещать синагогу. Накануне войны коммунисты практически уничтожили религию; наше поколение считало ее настоящим «опиумом для народа», но Холокост открыл нам глаза. Я видел концлагеря, когда Шестидесятая армия освобождала заключенных Освенцима; мы с тобой могли бы там встретиться. После войны я изменился: ходил раз в год на Йом-Кипур в синагогу, когда тысячи людей заполняли улицу; это была скорее манифестация самоидентичности, чем проявление религиозных чувств, – древний инстинкт сопротивления и осознание своей миссии. Моя мать и жена соблюдали обряды, они зажигали свечи каждую пятницу, отмечали все еврейские праздники, но над нами постоянно висела скрытая угроза, каждый таился в своем углу; евреи почти не знали друг друга и всегда держались настороже. А если кто-то забывал о своем еврействе, партия тут же о нем напоминала.

* * *

В тот день я хотел запечатлеть нашу встречу с Камиллой на сумрачной платформе Северного вокзала. Я спокойно дождался прибытия поезда из Лилля; пассажиры вышли, я искал ее взглядом в толпе спешащих людей. Наконец я увидел ее. И побежал навстречу. А она побежала ко мне, уронив по дороге рюкзак. Нам казалось, что мы герои фильма Лелуша[170], разве что нет переливов скрипки и вертящейся волчком камеры; я сжал ее в объятиях и, отстранив, покружил, а потом мы поцеловались.

Стоп, снято!

Через несколько секунд мы как будто вернулись на два года назад, словно и не было никакого перерыва после нашей прогулки по Люксембургскому саду. Потом зашли в кафе напротив вокзала, чтобы выпить кофе.

– Так что ты там увидел, во Флоренции?

– Конец света. В пятницу вечером мы остались без электричества, без телефонной связи, без водопровода; жили как на необитаемой планете и, ложась спать, думали, что завтра нас затопит окончательно; но страха не было. А на следующий день увидели вокруг только грязь да мазут.

А Камилла рассказывала мне о своей работе, которая ей очень нравилась, она хотела заниматься этим серьезно; коллега дала ей телефон дома отдыха, который нанимал аниматоров на лето, и она послала туда заявление. Слушая ее, я снова испытывал радость и понимал, что если нам суждено быть вместе, то за этим не будет обдуманного решения или расчета.

Я привел Камиллу в свою квартиру на улице Сансье; она сразу заметила, что я оставил в ванной комнате одну полку пустой, а выглянув в окно, восхитилась видом на церковь Сен-Медар. Мы пошли ужинать на улицу Муфтар, и Камилла немного рассказала мне о своей жизни в Израиле, о разочаровании родителей, которых один за другим покидают их дети:

– Знаешь, я не хочу жить в иллюзиях, как они, думая, что можно создать семью на всю жизнь, а потом смотреть на то, как она распадается.

Ее рюкзак, как всегда, был набит книгами. Она дала мне почитать «В дороге» и «Голый завтрак»[171] – причем первую книжку она считала бесподобной и уверяла меня, что это два лучших романа современности, две главные книги нашей эпохи, которые вызывают у нас мечты о безоблачном счастье, дышат воздухом свободы, впускают в свои бескрайние миры, оставляя другие тексты пылиться на полках.

– Литература и жизнь – это одно и то же, понимаешь? Одно переходит в другое; мы живем в повседневности, в мире, который открываем и быстро пролистываем; каждый наш день – это и жизнь, и эксперимент.

И Камилла взяла с меня обещание, что я без промедления сяду их читать.