Земли обетованные

– Анна, ты смеешься? Или ты слишком молода, чтобы понять. Социализм с человеческим лицом существует только в ущербном воображении коммунистов, которые не нашли другого способа продавать свои байки: все о нем говорят, но никто никогда не видел и не увидит. Это как эликсир молодости или Лох-несское чудовище. Ловушка для простаков.

– Однако ты сам верил в него и был убежденным коммунистом, – заметил Мишель.

– Это правда, но теперь мне кажется, что мы пытались совместить несовместимое. В реальной жизни это невозможно. Анна, ты не будешь доедать фламбэ?[223]

Анна протянула ему свою тарелку с пирогом, к которому едва прикоснулась.

– В конце концов, я мало что о тебе знаю, Павел, разве лишь то, что ты чех и всю жизнь пишешь исследование о Брест-Литовском мире.

– То, чем я занимаюсь, мало кого волновало. Пожалуй, только Леонида и Мишеля, но они никогда не задавали мне вопросов. Временами я оглядываюсь назад и вижу движущиеся тени, как в немом кино. Когда в пятьдесят первом году за мной пришли (я тогда работал в нашем посольстве в Софии), мне удалось бежать. Я был женат на Терезе – замечательной женщине, единственной, кого я знал по-настоящему и которая любила меня от всего сердца; она преподавала литературу и отличалась не только лучезарной красотой, но и сильным характером, общительностью; любила смеяться, танцевать и петь. Я говорю в прошедшем времени, потому что не знаю, что с ней стало; тогда она находилась в Праге, и я не успел ее предупредить; я не рискнул связаться с ней, чтобы не навредить, и она тоже ни разу не дала о себе знать. Нашу жизнь разрушили, мне пришлось оплакать женщину, которую я любил до безумия; мне казалось, будто меня похоронили заживо и я кричу в гробу. Думаю, она развелась, отреклась от меня – это было почти обязательно, чтобы избежать ареста и начать новую жизнь. Ничего я не знаю и о Людвике, нашем сыне, которому исполнилось пять лет, когда мне пришлось бежать. Постарайся понять, Анна: если бы мне не удалось в тот день исчезнуть, меня повесили бы, как Слански, Клементиса и других. Я часто думал, что это не самый скверный исход, потому что жить, не зная, что со мной произошло, наверно, было для них еще хуже. А я вместе с ними потерял половину себя. Все, на что я надеюсь сегодня, это найти и обнять Терезу и Людвика, вымолить у них прощение.

Павел грустно улыбнулся, допил красное вино и, подозвав официантку, попросил ее разогреть тарт фламбэ.

– Я не успел тебе рассказать, что собираюсь делать репортаж о твоем возвращении в Прагу, о том, как ты разыскиваешь жену и сына и, надеюсь, снова обретаешь семью.

– Ты шутишь, Мишель? Даже не думай, еще чего не хватало!

Они продолжили путь рано утром. После Нюрнберга ехали молча, опасаясь, что их остановят и отправят обратно. На германо-чешской границе во Франкенройте они оказались в шестнадцать часов. Машины проезжали редко, в этом направлении очередь не успевала скапливаться, и шлагбаум был поднят; два чешских пограничника сидели на плетеных стульях по обе стороны дороги, покуривая и болтая; машины замедляли ход, чехи разглядывали пассажиров через стекло, потом делали знак рукой «проезжайте» – так Анна, Мишель и Павел оказались по ту сторону границы.

Через три километра они миновали Розвадов, сонный чешский городок, и продолжили путь на Пльзень, минуя сосновые леса и холмы. Туман поднимался с земли, скрывая деревья, дорогу, заволакивая похожие друг на друга деревни с уродливыми бетонными постройками и крытыми железом свинарниками. Была уже глубокая ночь, когда сельская местность закончилась; Мишель ехал медленно, в ожидании дорожного указателя; пригород казался совершенно безлюдным, словно покинутым своими обитателями.

– Мы заблудились.

Павел опустил стекло и набрал в легкие побольше влажного воздуха:

– Na ty vaše chmury![224] Мы в Праге… Сейчас прямо, на втором перекрестке направо, потом опять прямо, а как проедем вокзал – налево.

– Ты все помнишь? После стольких лет?

– Так ничего же не изменилось.