Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

Хотела бы я для собственного успокоения сказать, что у меня было некоторое представление об отличии наших судеб, что я понимала, что с ней поступали несправедливо, а мне потакали. Хотела бы я сказать, что серьезно задумывалась над этим вопросом. Между нами всегда делали различия, совершенно непропорциональные нашей разнице в возрасте. Её крепкое здоровье и тяга к ведению домашнего хозяйства естественным образом сделали её правой рукой матери в годы, предшествовавшие нашей эмиграции, когда у нас не осталось ни слуг, ни работников. По сложившейся семейной традиции тогда считали, что из двух сестёр Мэри была более сообразительной и умной, и что её не могла ждать заурядная судьба. К Фриде обращались за помощью, от её сестры ждали славы. И когда я потерпела неудачу в качестве ученицы модистки, в то время как Фрида добилась больших успехов у портнихи, наши судьбы, фактически, были предрешены. Еще до того, как мы добрались до Бостона, было ясно, что она пойдет на работу, а я – в школу. Учитывая семейные предрассудки, это был неизбежный курс. Несправедливость не была преднамеренной. Отец отправлял нас в школу рука об руку ещё до того, как первый раз задумался об Америке. Если бы в Америке он мог содержать свою семью без посторонней помощи, кульминацией его сокровенных надежд было бы увидеть всех своих детей в школе, с равными преимуществами дома. Но когда он сделал всё, что мог, и все ещё был не в состоянии обеспечить нас всех даже хлебом и кровом, он был вынужден сделать нас, детей, самодостаточными как можно скорее. Вопрос выбора не стоял, Фрида была самой старшей, самой сильной, самой подготовленной и единственной, кто был в законном для выхода на работу возрасте.

Моему отцу не за что держать ответ. Он разделил мир между своими детьми в соответствии с законами страны и в силу обстоятельств. Мне не нужно его оправдывать. Я бы хотела оправдать себя, но не могу. Я помню, что без особых раздумий приняла распределение ролей, предложенное для нас с сестрой; и всё, что было запланировано в мою пользу, я приняла как само собой разумеющееся. Я не была бессердечным монстром, но определённо была эгоцентричным ребёнком. Если бы моя сестра казалась несчастной, меня бы это обеспокоило, но мне стыдно вспоминать, что я не задумывалась о том, как мало радости было в её жизни. Я была настолько поглощена своим собственным счастьем, что не ощущала и половины той изумительной преданности, с которой она относилась ко мне, добродушия, с которым она радовалась моей удаче. Она не только поддерживала и одобряла то, что мне во всём помогали, она и сама всячески мне угождала. И я принимала всё, что она мне давала, как должное.

Мы вдвоем остановились на минутку в дверях дома на Арлингтон-стрит в то чудесное сентябрьское утро, когда я впервые пошла в школу. Я упорхнула прочь на крыльях радости и ожидания, а её ноги увязли в болоте ежедневного тяжёлого труда. И я был настолько слепа, что не понимала, что славой покрыла себя она, а не я. Отец сам вёл нас в школу. Он бы не делегировал эту миссию даже президенту Соединенных Штатов. Он ждал этого дня с таким же нетерпением, как и я, и планы, которые он строил, когда мы вместе бежали по залитыми солнцем тротуарам, выходили за пределы самых смелых моих фантазий. Практически первым, что он сделал, сойдя с корабля на американскую землю три года назад, была подача заявления о натурализации. Оставшиеся шаги в этом процессе он предпринимал максимально быстро, и как только позволил закон, стал гражданином Соединенных Штатов. Это правда, что он уехал из дома, чтобы заработать на хлеб для своей голодной семьи, но он отправился в путь, благословляя ту необходимость, которая вела его в Америку. Хвалёная свобода Нового Света означала для него гораздо больше, чем право жить, путешествовать и работать там, где ему заблагорассудится, это была свобода высказывать свои мысли, сбросить оковы суеверий, испытать собственную судьбу без оглядки на политическую или религиозную тиранию. Он был ещё очень молод, когда прибыл в Америку, ему было всего 32 года, и большую часть жизни его держали на коротком поводке. Он жаждал впервые проявить свою мужественность.