Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

И теперь, когда я вижу эту работу, подписанную её именем, мне стыдно за свои легкомысленные слова о тщеславии. Важнее всех похвал, которые я могла бы надеяться получить за овладение хоть пятьюдесятью языками, для меня соавторство с этим дорогим другом при написании моих самых ранних опусов; и мне приятно помнить о том, что именно ей я обязана своим первым появлением в печати. Тщеславие – ничтожная часть той гаммы чувств, что я испытываю, вспоминая о том, как однажды после занятий учительница подозвала меня к своему столу и показала мне моё сочинение, написанное моими собственными словами, взятыми из моей головы, которое было чёрным по белому напечатано в журнале и подписано моим именем! Ничего столь чудесного со мной никогда ранее не случалось. Моё сознание внезапно полностью преобразилось. Полагаю, это и был тот самый момент, когда я стала писателем. Я всегда любила писать, я писала письма всякий раз, когда у меня находился повод, но мне никогда не приходило в голову сесть и записать свои мысли не для кого-то конкретного, а просто написать слова на бумаге. Но когда я читала свои собственные слова в восхищённом смятении, у меня родилась эта идея. Я уставилась на свое имя: Мэри Антин. Неужели это я? Печатные знаки, составляющие моё имя, вдруг показались мне чужими. Если это было моё имя, и слова из моей собственной головы, какое отношение всё это имело ко мне, стоящей здесь наедине с мисс Диллингхэм, и напечатанной странице между нами? Как какое! Это означало, что я могу писать снова и видеть свои произведения опубликованными, чтобы люди могли их прочитать! Я могла бы написать много, много, много всего. Я могла бы написать книгу! Идея была настолько огромной, настолько ошеломляющей, что мой разум едва мог её вместить.

Я не знаю, что мне сказала учительница, вероятно, очень мало. Это был её метод – сказать совсем немного, посмотреть на меня и надеяться на то, что я пойму. Однажды у неё была возможность отчитать меня за затворнический образ жизни, она хотела, чтобы я больше гуляла. Меня неоднократно ругали и упрекали за это другие люди, но я только смеялась, говоря, что я слишком счастлива, чтобы менять свои привычки. Я поняла, что гулять важно, только когда об этом мне сказала мисс Диллингхэм, ей достаточно было произнести несколько слов, посмотреть на меня и улыбнуться своей особенной улыбкой, которая была улыбкой лишь наполовину, остальное – скрытый смысл. В другой раз она задала мне большой вопрос, который затронул меня за живое. Она просто задала свой вопрос, и хранила молчание; но я знала, какого ответа она ждала, и, не имея возможности дать его тогда, я ушла опечаленной, получив выговор. Спустя годы у меня уже был триумфальный ответ, но её больше не было рядом, чтобы услышать его, и поэтому её глаза смотрят на меня с фотографии на камине с упреком, которого я больше не заслуживаю.

Я должна вернуться и вычеркнуть все эти разговоры о тщеславии. С какой стати мне быть тщеславной, когда на каждом шагу меня холили, лелеяли и поощряли? Я даже не смогла распознать свой собственный талант. Сначала его открыл мой отец в России, а затем мой друг в Америке. Я всю жизнь только и делала то, что писала, когда мне велели писать. Представляю, как мой дед, ездивший на хромой лошади по одиноким просёлочным дорогам, присел однажды в тени кудрявых дубов, чтобы подкрепиться кусочком черного хлеба, и упавший рядом с ним в безмятежном спокойствии желудь отдался эхом в его сердце и заставил его теряться в догадках. Я вижу, как отец в один длинный праздничный день незаметно ускользнул из синагоги, растянулся на согретой солнцем траве и потерялся в мечтах, которые сделали мир людей нереальным, когда он вернулся к ним. И что же остаётся делать той, кому не приходится ни ездить на лошади, ни толковать древние знания, как не выразить словами дедушкин вопрос и не положить на музыку мечту отца? Я – язык тех, кто жил до меня, как и те, кто придут после меня, будут голосом моих невысказанных мыслей. И кому станут аплодировать, если песня ласкает слух, если пророчество правдиво?