Земля под копытами

Вика молчала. Мимо безостановочно сновали люди, толкая нас. К нам уже пробирался директор. Мы спустились в свой сектор — и тут я увидел Прагнимака. Он сидел в нашем ряду, немного сбоку. Теперь я должен был подыгрывать еще и заместителю директора. И именно на этой — третьей доске игра требовала особой сосредоточенности и напряжения, потому что таким Прагнимака я еще не видел. Его худощавое лицо побледнело и напряглось, крепко сцепленные руки обхватили колено; вся фигура его с сутулой спиной казалась вытесанной из дубового бруса и прибитой к скамье. Он так ни разу и не раскрыл рта, за все время матча не обмолвился с нами ни единым словом, а в перерыве между таймами жадно курил сигарету за сигаретой.

Когда мяч катился к воротам соперника и Георгий Васильевич вскакивал с места, закрывая меня от Прагнимака, я тоже вставал и, размахивая руками, в унисон ему и стотысячной толпе пел: «Шай-бу! Шай-бу!» В минуты, когда гроза нависала над нашими воротами, директор хватался за воротник сорочки, душивший его, и кричал: «Дураки, дураки, ой, дураки — разогнать сопляков!..» Если же наши мчались в безоглядную атаку, Георгий Васильевич прижимал к коленям вспотевшие ладони и дрожал, словно паровоз с раскочегаренной топкой: «Ну, ну, ну! Хлопчики, соколики, сыночки, га?» Тут он вспоминал обо мне и весело подмигивал: ему было мало собственных ощущений, он требовал еще и моих эмоций.

— Здорово! — кричал я, смеясь, и косил глазом в сторону Прагнимака.

Бросаясь из огня в холод, я еще должен был не забывать о Вике, которая широко открытыми глазами следила за буйством страстей. Время от времени я смущенно улыбался ей, словно молил простить мне мою слабость: я тоже человек, и ничто человеческое мне не чуждо, даже спортивные страсти, хотя я прекрасно понимаю — на трезвый взгляд это, по крайней мере, смешно.

— Сумасшествие… — шепнул я Виктории в перерыве между таймами и уже громче, чтобы услышал Прагнимак, добавил: — Что вы хотите, Вика, футбол — это великое современное действо, где человек двадцатого века освобождается от скрытых эмоций.

Ничейный счет держался до последних минут матча; уже перед финальным свистком мяч ударился в верхнюю штангу наших ворот, скользнул вниз — и сетка затрепетала. Это произошло так неожиданно, что ошеломленный стадион словно онемел, тяжело вздохнул, потом на верхних трибунах засвистели, и все стали подниматься и молча проталкиваться к выходу. Мяч еще лениво катился по зеленому полю, еще судья назначал штрафной, и измотанные футболисты выстраивали стенку перед нашими воротами, но мы не оглядывались, мы знали, что все кончено. Я вновь оказался наедине с Викой, нас прижали друг к другу, я совсем близко видел ее испуганные глаза. Под ногами шелестели, словно листья в осеннем саду, газеты.

— Жаль, что не мы выиграли, сейчас светился бы весь стадион — болельщики салютуют победе факелами из газет. Это бывает красиво. — Впереди маячила широкая спина директора, и я продолжал увереннее: — Человеческий язык бессилен передать это: эмоциональная общность, что-то глубоко демократическое, карнавальное. — Я на минуту задумался. — Но даже и теперь, после драматического поражения, вы ощущаете слияние тысяч личностей в единое целое. Толпа в печали тоже прекрасна, она едина — и это главное…

Слова текли как бы сами собой, без единого моего усилия. Но мой печальный оптимизм был неискренен.

Я обещал Георгию Васильевичу выигрыш нашей команды и сейчас чувствовал себя виноватым. Я почти не следил за игрой, положился на счастливый случай, я не руководил боем — и бой проигран.

— Заскочим в контору, — угрюмо буркнул директор, садясь в машину.

Тяжело молчал Георгий Васильевич, молчали и мы. Словно возвращались с похорон. Мне оставалось молча делать вид, что ничего не произошло.

— Андрей, — возле конторы директор нарушил тишину, — сбегайте за вечерней почтой.

Я взял чемоданчик и с котенком за пазухой вышел из машины. Растолкав вахтера, дремавшего возле электрического камина, приказал ему (в моем голосе прорезались властные нотки) покормить Пьера и присмотреть за ним, оставил чемодан и с пачкой газет побежал назад. К машине подошел без излишней поспешности, упругим, деловитым шагом. Георгий Васильевич, взяв газеты, что-то буркнул под нос, и машина умчалась.

Я с похолодевшим сердцем поднял глаза — и едва не рассмеялся от радости: на противоположной стороне улицы, на тротуаре, стояла Вика…

Глава восьмая

Осторожно ступая, словно подводил к берегу край сети, в которой трепетала рыба, я пошел через улицу. Вика была без платка; волосы, зачесанные назад, открывали высокий выпуклый лоб. Дня три назад я мог бы искренне влюбиться в эту девушку, даже если бы она и не была дочерью директора. Я опустил глаза, играя смущенного школьника, который впервые пришел на свидание. Мозг между тем лихорадочно обдумывал первые ходы; теория поддавков сейчас не годилась, нужно наступать, волк острил о корень дуба когти, ветер доносил с луга дразнящий овечий дух…

— Мне захотелось пройтись, я так мало бываю на свежем воздухе. Если у вас есть время, проводите меня.