Земля под копытами

— От разговоров меня уже тошнит, Вика. Я люблю тебя. Этого достаточно. Без преувеличения: я схожу с ума от любви. На меня это — словно лавина с гор. Не дай бог такого никому. Я…

Я эффектно, на полуслове, оборвал свой страстный монолог — в дверях стояла мать Вики.

— Что ж это вы, молодые люди, убежали от общества? Вика, ты опять куришь…

«Они все против меня», — сжал я челюсти.

Тут припомнилось мне, как Петро полушутя-полусерьезно уговаривал меня и Великого Механика сыграть грабителей. В масках, с игрушечными пистолетами, мы должны были войти в одну из квартир, где Петро Харлан в почтенном обществе встречал Новый год, и приказать гостям отдать ценности и часы. Когда я подойду за часами к Петру (массивные золотые часы, золото Харлан любил, он говорил, что, если бы мог, и каблуки в туфлях заказал бы из золота), он сильно толкнет меня, я должен отлететь к двери, где будет стоять с двумя пистолетами Великий Механик, и оба мы убежим, а Петро будет красоваться перед гостями как отчаянный, смелый спаситель… Теперь я хотел бы сыграть эту роль (Виктория кинулась бы мне на шею и даже ее мать вынуждена была бы признать меня своим, и даже Прагнимак…), но во всем городе не было человека, которому бы я мог довериться. Да и для чего мне роль спасителя, это мелко, по-харлановски, я — гений, мысль моя конденсирует энергию, и только от движения моей мысли, от моей прихоти зависит, когда этот дом и весь огромный город, который за последние трое суток стал для меня таким отчужденным, рассыплются в прах, в атомы. Сейчас я войду в гостиную и скажу им, брошу в их лица: я с вами или против вас, вы признаете меня своим или погибнете вместе с вашим городом. И с удивлением и холодом в душе я почувствовал, что и вправду не колеблясь могу уничтожить город с миллионами людей, с древними соборами, с парками и садами, с Днепром — если этот город не признает моих прав и моего превосходства…

Стол был накрыт в комнате Прагнимака. Железную кровать разобрали и вынесли в коридор, письменный стол отодвинули в угол, теперь на нем красовались два сифона и пузатый графин апельсинового сока.

Это был не тот щедрый сельский пир, к которому Шишига привык, приезжая к матери. Не пахло тут жареными голубцами, которые похрустывают на зубах, не паровала освященная обычаем картошка-мнуха, «пуре», как говаривала мать Андрея, не дразнили запахом чеснока кольца домашней колбасы, что кипят в растопленном смальце на горячей закопченной сковороде, не светились солнечно налистники с сыром, политые маслом, не плавали в сметане помидоры, огурцы, молодой лук, посыпанные зеленым укропом. Это был богатый городской стол, и в первые минуты, когда гости уселись, Шишига не мог оторвать глаз от тарелочек, вилочек, ножей, салфеток, от продолговатых пышных блюд со слоистой бужениной, нежно-розовыми, словно подсвеченными снизу, лососиной и балыком, красной икрой в граненых стеклянных горшочках, крабами и нежинскими огурцами; крохотные прозрачные рюмочки для коньяка, куда его вмещалось не больше двух наперстков, более вместительные для вина, пузатые фужеры для минеральной воды стояли перед каждым гостем. Андрей поспешил сесть рядом с Викой. Напротив него красовалась тучная фигура директора.

— Хренку к буженине, а, Георгий Васильевич?

Но директор словно не заметил родственной теплоты в голосе Андрея. Все смотрели на директора и ждали тоста, и он склонил над столом высокое чело, обдумывая. Затем поднялся (крохотная рюмочка с коньяком пряталась в белой, по-крестьянски большой ладони), и поднялись все.

— Товарищи, друзья! — Как всегда в ответственные минуты, голос Георгия Васильевича был торжественный, взволнованный. — Я предлагаю выпить первую чарку за нашу Олену, которая сегодня и всегда олицетворяет для нас ту прекрасную половину человечества, которая вдохновляет вторую половину на великие дерзания на трудных жизненных дорогах.

Андрей поймал счастливый взгляд Олены.

— Жизнь — это бег на длинные дистанции, и наши жены — наше второе дыхание, — продолжал директор. — Жизнь…

Но Шишига уже не слушал его. Он наклонился к Вике, смотревшей прямо перед собой, и прошептал:

— Я пью за вас. Чтобы мы всегда были вместе. До смерти. Хотя я и не верю в смерть. Человек, который не хочет умереть, не умирает. Он перевоплощается…

Мать Вики настороженно и неприязненно поглядывала на Шишигу из-за стола, он ответил ей ласковой, родственной улыбкой и показал глазами на рюмку: за ваше здоровье. Гости аплодировали директорской речи, дружно пили. Вика тоже выпила до дна.

Гости лакомились лососиной, печенью трески, огурцами, красным болгарским перцем, ему же хотелось одной икры, чтобы есть ее ложкой и чтобы она похрустывала на зубах, словно смородина. Чтобы перебороть искушение и показать себя присутствующим, Андрей поднялся с рюмкой в руке: