Земля под копытами

А с Марией дело было так. Был у меня дружок. Столяр сам, сокирник[24] по-нашему. У них в роду все мастеровитые, и мой дружок столярничал. Двое деток уже у него народилось. И тут у них с Марией нежданно-негаданно сильная любовь получилась. Мария в девках была — огонь, кого хочешь спалит и с ума-разума сведет. Так что я дружку и не удивлялся, завидовал тайно, потому как и сам не раз на ту девку — цвет маковый — засматривался. А чем уж ее столяр прельстил, и женатый, и годами старший, не скажу вам. Что-то в нем, видать, было такое — бабам виднее. Бабы, примером, на что летят? На мужской дух. В конце войны, значит, служил я в дивизионной школе, и был у нас один парень — собой неказистый, грудка такая воробьиная, хлипкий, одним словом, письма разносил и разные поручения по штабу сполнял, — бабы за ним толпой ходили. Так его быстренько и демобилизовали, чтоб моральный уровень в гарнизоне поднять. Всякое бывает. Это я к примеру, а может, у Марии с моим дружком совсем другое, как в книгах пишут.

Мастер он добрый был. Столярничал красиво. Да, отменный столяр был! Теперь таких нет. И Йосип Македонович человеком стал бы, кабы других дум в голове не носил. Талантом он в батьку удался. И рубаночек, и топорик — ну точно, как батько его держал. Струмент прикипал у него к рукам. Я, когда смотрел, как Йосип Македонович работает, всегда дружка своего вспоминал и душой отдыхал. И в его руках дерево что воск было. Все мог. Одно слово, любились они, миловались, как в песне поется. Расписывать долго не буду, все мы такое смолоду переживали, я до вашего сведения факт этот довожу, потому что мало кто про тот факт знает. Поскольку любились они либо в моем вишняке, либо в пригребице, когда холодало.

А на Уполномоченного Мария показывала, чтоб жена дружка моего не лютовала. У той характер крутой был, поверите, даже умереть не могла по-людски — стреху на ее хате срывать довелось — вот какой был характер. Ведьмой всю жизнь ее называли, потому что заговаривать умела разные болезни и испуг у детей выгонять. Меня как-то коромыслом выгнуло после простуды, света божьего не вижу, уж и врачи отказались лечить, пошел я к ней. Как глянула — ну наскрозь глазами так и прожгла. Год, говорит, будешь вот эдак ходить, потом отпустит, ну а шептать не стану, потому что ты моему мужу в шашнях с Марией помогал. Так оно и вышло — год ходил согнутый, а потом вроде и не было ничего, само отпустило. А Марию она до последнего дня кляла и как только не обзывала — и продажницей, и травянкой, и подстилушкой, конфеты с могил после поминок собирала и во дворе у Марии раскидывала. Может, с тех проклятий Мария так рано в землю и сошла. Марию мимо двора в гробу уж несли, а она вслед дули сучит: «Допрыгалась, дотаскалась, проклятая душа!..» Такие бабы.

Только Марию она зря кляла: ежели б та захотела, мой дружок бы и семью оставил, а к ней ушел бы. Но Мария не собиралась детей сиротить. Люблю, говорила, это точно, но объедки чужие мне не нужны. Одним словом, попал сокирник меж двух огней: оба жгут, а без них холодно. Тут позвали нас с дружком на Западную Украину колхозы строить. Он ухватился за ту Западную как за соломинку, и я — за ним, ведь мы друзья еще с колыбели. Надо, говорит, уехать, издали оно будет виднее, оглядеться, что к чему, потому что и сам в толк не возьму, кого я люблю и кто меня любит. Заблудился меж двух сосен, а вы говорите… Бабы эти горше чумы, от чумы человек — раз, и ноги откинет, а тут — на медленном огне всю жизнь поджариваться.

Тогда какие были поездки — торбу через плечо, ящички с инструментом под мышку, и готов. Деньги он Марии с Западной слал, на сына, это я знаю. Поработали мы там, может, с год, а тут война. Нас сразу под ружье. Дружок мой и говорит: если, значит, переживешь войну, расскажешь сыну моему (а от законной жены у него две девочки было), где я струмент в наследство ему оставил. Смазал солидолом, сложил в сундучок, а сундучок закопал возле вуйковой[25] хаты, где квартировали, чтоб и вуйко видел, и я — за свидетеля. Ты еще меня переживешь, смеюсь. Нет, отвечает, не переживу, век мой короткий, цыганка наворожила. Так и не вернулся с войны: похоронная пришла, что геройски погиб, а я хоть на одной ноге, но пришкандыбал в сорок шестом из госпиталя.

Узнал про похоронку на товарища, помянул добрым словом, захожу к Марии. А там бегает по двору малец, ну точно мой дружок в детстве. Были у меня в кармане шинели три грудочки сахара, в уголок платка замотанные, — отдал сыну товарища своего незабвенного.

А Марию потихоньку и спрашиваю:

— Знает он, чей сынок?

— Знает, что отец на фронте погиб. Подрастет — расскажу, кто батька.

С тех пор и стал я малого привечать. И он меня, правда, уважал, как родного. А когда в понятие вошел, я и говорю:

— Работал я, Йосип, на Западной Украине перед войной с твоим батьком. Закопал он там струмент свой столярный у вуйковой хаты. Станешь на ноги — заберешь. А пока что приходи, буду учить тебя отцовскому ремеслу…