Земля под копытами

Косо глянул тогда дядька на племянницу и говорит жене: «Там у тебя очистки остались? Отсыпь ей в подол». Вот так. А дядина[13] как раз свинье картошку режет, и каждая картофелина слепит Гале глаза, словно солнце. Дядина швырнула ей пригоршню очисток, как собаке, и говорит: «Галя, я тебе буханку принесу, а ты мне платок отдай, который Данило с заработков привез, он еще на вашей свадьбе мне приглянулся». Рассказала все Даниле, а он: «Не отдавай свадебного. Не к смерти готовимся». Вечером приходит дядина с обещанной буханкой, так Галя ей даже дверей не открыла, побоялась, что учует запах хлеба — и все отдаст. Потом уж зелень поднялась, и пережили ту весну. А в сорок первом немцы забрали из сундука свадебный платок вместе с рушниками и материнскими еще, вышитыми сорочками, забили в свои фанерные ящики — и посылочками в Дойчланд, только и видела Галя Данилов подарок.

— Веди, сынок, к дядьке, пропадем мы здесь.

Шли левадой, меж кустов калины и орешника. Сашко с козой впереди, за ним вприпрыжку Андрейка да Галя — в обозе, едва ноги волочит: набегалась за день, а тут еще мешок руку отрывает, да и сын — не перышко.

Шла, спотыкаясь о комья растрескавшейся земли, по дну высохшего ручья, лишь в паводок да после дождей текли по нему из озера потоки мутной воды. Брела из последних сил. Подняла глаза, а по ту сторону ручья, под самой кручей, — дядькин нужник, высокий такой, торчит, как курятник, Сашко вдруг потащил к нему козу и забарабанил в стенку:

— Хенде хох, дядько, открывайте, это мы!..

Доска в стенке приподнялась, появилось испуганное лицо дядины:

— Чего разорался! Полицаи на горе! А-а-а, весь выводок здесь! Как на ярмарку…

— Если бы купил кто, может, и продала бы хоть одного горемыку. — Поночивна втиснулась со своим мешком в нужник и всем телом навалилась на дверь, ведущую в отрытый в круге тайник. — Спрячьте нас, тетка, некуда нам больше средь бела дня податься. Немцы, как кур, людей ловят.

— Да разве ж мы, Галя, всем кагалом в этой конуре поместимся? — сладким голоском запела тетка.

— Поместимся, если деться некуда. Кабы за горло меня не прижало, разве к вам постучались бы…

— Ты что это порядки наводишь в чужом доме? — Из-за жениной спины вынырнул дядька в широком, сплюснутом лепехой картузе. — Сколько теперь люду шатается вокруг, нешто на всех настачишься! Ступайте, ступайте, дети мои, к озеру тропкой, туда люди бежали.

Хотела Галя плюнуть им в глаза и повернуть оглобли — пропадайте вы пропадом в этой норе! Но тут с улицы послышались выстрелы, кто-то пробежал по орешнику, и вновь заухало, как в пустую бочку: трах-тарах! И такое зло взяло Галю — не продохнуть. Она, вишь, детей под пули потащит, а этот боров в своем тайнике будет отлеживаться. Отвела дядьку плечом, как ветку акации с досадными колючками: со зла где и силы взялись.

— Не развалим небось ваш погреб, если до ночи дождемся. А что приветили с детьми в лихой час — спасибо, вас еще и Данило поблагодарит, как вернется. Правду говорят: кому — война, кому — мать родна, половина людей плачет, половина — скачет. Сашко, Андрейка — живо за мной!..

— Ладно уж, оставайся, и черта своего рогатого тащи, — просипел дядька, словно его за горло давили. — Коза еще немцев приманит, через вас и мы ни за грош пропадем.

Пока Сашко втаскивал козу, которая отчаянно упиралась всеми четырьмя ногами, будто у ворот бойни, Поночивна огляделась вокруг.

Погреб был неширокий, но довольно длинный, вытянутый к оврагу. Галя вспомнила, как за год или два до войны гуторили люди, что, мол, ее дядька, прослышав о Московском метро, и себе затеял копать такое же, через Волчью гору. Вот, оказывается, какое он копал метро. С десяток толстых колод, в два ряда подпирали потолок, глиняный свод которого был обшит досками. По бокам стояли широкие скамьи, покрытые шерстяными коцами[14]. Только у входа в подвал оставалось пустое пространство, а дальше от пола до потолка громоздились мешки с добром, домашняя утварь, постели, узлы с одеждой. «Это здесь дядька первые бои пережидал, когда Гута ловил дезертиров», — подумала Галя, садясь на скамью у порога, устраивая детей и козу, чтоб уж все рядышком. Дядина прикрыла дверь, которая одновременно была и стенкой нужника. В подвале наступила кромешная темнота. Телесик захныкал. Коза тревожно заблеяла. Андрейка вздохнул, как взрослый, и прижался к матери.

— Мамо, хочу солнышко…

— Цыть, не то немцы мигом за ушко, — прикрикнул дядька и после долгого молчания изрек: — А Данилом ты меня не пугай. Хоть ты и родня мне, а своя душа ближе к телу. Пусть сперва вернется он, Данила. Не хотел говорить, сама напросилась. На моих глазах Данилу твоего — бомбой. Может, бомба та еще и не списала его со счету окончательно, не знаю, там ведь каждый спасался как мог, но лежал он на обочине дороги белый как смерть.

Тяжкий камень навалился Гале на грудь — не вздохнуть:

— Брешете, дядька! Вы дальше Вересочей-то не ушли, живо в кусты прыгнули да под юбкой у жены войну и пересидели. А мой Данило воюет и с победой воротится — вся грудь в орденах.