Земля под копытами

…Смеркалось. Безрадостно, сиротливо шумели над головой акации, накрапывал дождь. До сумерек пересидели в овраге, а когда совсем стемнело, побрели к своей хате. Думалось Гале: тайком накормлю и обогрею детей, а чуть рассветет, уйдем. Не будут же они среди ночи по хатам шастать. Но едва выбрались из тальника на свою леваду, у Гали сжалось сердце: окна родной хаты таращились в ночь светящимися глазами. Светилось и у бабы Марийки. А посреди Катерининого двора пылал костер. Багровый дым из труб, все двери настежь, и гвалт, как на ярмарке. На огородах темнели силуэты горбатых немецких фургонов — обозы.

— Нет нам, дети мои, и здесь места, — сникла Галя. — Пойдем в овраги. Как люди, так и мы.

А дождь припускал все пуще. Гудели, постанывали осокори. Галя в ту ночь к оврагам так и не добралась. Дорога проходила мимо ферм, а над фермами вдруг занялось небо, началась стрельба, будто кто в огонь соли подсыпал. Поночивна схватила детей — и на табачное поле. Табаки высокие, выше роста человеческого, в их зарослях как в лесу. Галя сломила несколько стеблей, гнездо ими выстлала, а сверху свою фуфайку кинула:

— Тут вот, дети, и будем ночь коротать. А то недолго и черту в зубы попасть.

Улеглись ребята рядышком, снопиками. Поночивна рядном их прикрыла. Не капризничали дети, только хлебца попросили. Дала по ломтику. А тут дождь проливной полил да с ветром. Была у Гали в мешке клеенка, натянула ее между стеблями табака, все ж какая-никакая крыша над детьми. Сама пустым мешком накрылась, прижалась к козе, и ладно — все теплее.

Всякие мысли в голову лезли. Думала: вот, мол, какие тяжкие годы пришлось переживать, то одно, то другое. Но ведь пережили. А перед войной как хорошо стало — и еды вдоволь, и обулись-оделись. И к колхозу привыкли. Сначала чудно казалось, как так — все гуртом, а потом — идешь в свою бригаду как на праздник. А булки какие в лавке продавались — розовки назывались! С Данилой опять же все у них ладком — никогда и пальцем ее не трогал, выпивал, конечно, но не так, как другие, меру знал, не увлекался этим делом. Да и некогда за работой — все со своими моторами возится, неделями домой не показывался. И дети росли, как цветы ясные.

И вдруг — на тебе, откуда только взялась эта война проклятая на их головы. Чтоб ты, Гитлерюга чертов, и все твои дружки в наших слезах утопли!

А вдруг Данило и впрямь с войны не воротится, вдруг дядька правду сказал? Подумала и сама на себя осерчала: не должна такое в голову брать, у нее одно — о детях заботиться, чтоб Даниле возвращение радостью было, тогда и смерть его не возьмет.

Так уж ей на веку написано: кровиночек своих через холод, голод и огонь военный провести — заново им жизнь подарить. Война горем отойдет, станут люди снова жить, и дети ее — среди людей. Вишь, смерть в четыре руки все живое косит, а кому-то и после войны надо землю обихаживать и украшать.

Одежа намокла вся, липла холодной коркой к телу, а тепла — только что от козы. Галя согнулась в три погибели, прижалась к теплому козьему боку. Только бы не заболеть, болеть нельзя. За себя уже не беспокоилась, за детей было страшно. Если мать в такую пору помрет, то и детей с собой на тот свет заберет… Галя поправила навес над сынами и под шум дождя, что барабанил по клеенке, замурлыкала тихонько колыбельную, чтоб уснули поскорее. Завтра день настанет, и снова ей о детях своих печься.

Ой, люлі-люлечки,
Порвалися вервечки,
Мати посукала,
Шоб дитина спала.
Спала не плакала,
Росла не боліла,
Голівка не шуміла,
Вушка не кололо,
Щоб була здорова…

Проснулась Поночивна, едва ночь на день повернула, разбудила сыновей, и побрели они — мать, дети и коза Мурка — в овраги, к людям.

3

Только рассвело, глухо ухнула земля, затрещали пулеметы где-то под Вересочами. Немцы всполошились, повыскакивали из хат в чем попало. Ревели засевшие в грязи машины, тревожно ржали кони. На краю села горела ферма, освещая все багровыми отблесками.

— Ну, Степан, дождались мы с тобой: после кислого — горькое! — Староста с Орловщины одевался не торопясь, как одеваются в дальнюю дорогу. — Чертовы большевики и тут через Днепр перескочили, теперь беги, не оглядывайся. Спасибо этому дому, беги давай к другому. За харчи и угол тулуп тебе новый оставляю, а ты дай мне ватник гнилой, что в стойле висит…

Ватник и впрямь — заплата заплату догоняет. Староста надел его, веревкой перепоясался, мешок за плечи закинул, побирушка побирушкой.

— Ну, Степан, в аду встретимся, жди меня. Я тоже в котлы со смолой заглядывать стану, може, ты первей меня… А за Лизой гляди — не родня она тебе.

И канул в утренние сумерки, как в осеннюю топь провалился.