Земля под копытами

Было десять минут восьмого, я мог еще успеть в студенческую читальню, но там можно было натолкнуться на Великого Механика. «А впрочем, он со своей Лелькой наслаждается безоблачным семейным счастьем», — подумал иронически. Я выбежал на Владимирскую и запрыгал по крутой лестнице университетской библиотеки вверх.

…Спустя полчаса я возвращался назад, наспех надергав из последних номеров спортивных газет чужие мысли и высказывания о перспективах футбольных команд в нынешнем сезоне, чтобы завтра было с чем предстать перед очами Георгия Васильевича. И вдруг увидел на лестнице Великого Механика, в задумчивости бредущего мне навстречу. Я молниеносно сориентировался и, крепко хватаясь за перила, метнулся наверх и спрятался за выступом стены. Юрко прошел мимо и исчез за дверью читальни для научных работников. Я с облегчением вздохнул и покинул библиотеку: только и было времени, чтобы добежать до оперного, взять билет и войти в театр.

И прежде, до гибели Харлана, Шишига изредка бывал в оперном. Билет брал самый дешевый — на балкон. Там было пустынно, разве что несколько студентов жались к красному барьеру. В первом антракте он бродил по пустому фойе, между колоннами, пугая целовавшихся по углам молодых людей. Во втором антракте спускался в буфет и выпивал пятьдесят граммов коньяка, закусывая шоколадной конфеткой. В Голосиево возвращался с ощущением, что воскресный вечер провел приятно. Но сегодня дешевый билет на балкон не годился — Андрей купил самый дорогой, в первые ряды партера. В фойе уже было безлюдно, оркестр играл увертюру. С первыми музыкальными тактами до Шишиги донесся соблазнительный запах колбасы. Запах наплывал со второго этажа. Андрей поднялся по лестнице и увидел в буфетной витрине бутерброды с колбасой. Лишь теперь почувствовал, как проголодался. «Заверните пять бутербродов, — непринужденно сказал буфетчице, глотая слюну. — Нет, семь, — добавил поспешно, нас семеро…» В углу фойе, за колоннами, дрожащими от нетерпения пальцами развернул бумагу и проглотил бутерброды, один за другим, почти не жуя. С последних двух съел только колбасу, а хлеб выбросил в урну. И лишь тогда направился в зал.

В зале в это время щедро аплодировали оркестрантам. Под этот шум я прошмыгнул на свое место и удобно устроился в кресле. Оркестр снова заиграл. Пополз вверх занавес, оголив картонные деревья, чащи, тюлевые туманы — сегодня, как никогда, я был трезв и не обольщался жалкой иллюзией, которую сплели руки декораторов. Я закрыл глаза. В партере было тепло и сумеречно. До антракта — минут сорок, я мог немного отдохнуть от напряженного дня. Сладкое забытье наплывало на меня. Я не спал, но и не реагировал на внешние раздражители, как сказал бы Великий Механик. Перенапряженные нервы расслаблялись, желудок спокойно, деловито перерабатывал ужин. Я прислушивался лишь к его приятной работе, иногда резко поворачивая в сторону голову и щелкая зубами. Это было инстинктивное невольное движение, и, почувствовав на себе удивленные взгляды соседей, я стиснул зубы и заставил себя сидеть неподвижно.

Скосив глаза, я увидел оголенные плечи женщин в отблесках прожекторов, ледяную гирлянду люстр, свисавшую с потолка, и лица зрителей в сумерках, словно подсвеченные луной кувшинки на воде. Я снова закрыл глаза — усталость брала верх. Но теперь я не мог отмежеваться от музыки, что коварно тревожила сознание, вызывая во мне удивительные картины.

То виделось, что я в чаще — тусклой, влажной. Где-то далеко над головой шумят верхушки деревьев, а тут, внизу, затишье. Я лежу в ямке, которую сам вырыл под поваленным грабом. Гомон леса навевает сладкую дремоту. Вдруг вихрь злых, ошеломляющих звуков падает на меня, тревожно звучит флейта, струнные, где-то далеко на опушке трубят предостерегающие трубы, и уже мелко рокочет барабан в глубине оркестра: ветер доносит людской дух, запахи железа и пороха, мышцы мои напрягаются, я скалю зубы и деру когтями лаковые подлокотники кресла; сурмы звучат все ближе, они зовут к борьбе за жизнь, я вскакиваю на ноги и в эту минуту меня зло толкают в спину:

— В конце концов, вы мне мешаете…

— Да он пьяный, разве не видите? — злой шепот из соседнего ряда. — И для чего пьяных пускают в театр!

Я прихожу в себя, сажусь прямо, чинно, но через несколько минут теплые сумерки вновь убаюкивают меня…

Пробудили Шишигу громкие аплодисменты, напоминавшие выстрелы под зеленым сводом. Они гремели все оглушительней и сливались в беспорядочную пальбу, словно лес уже окружен и загонщики трещотками и холостыми залпами гонят зверя к стрелкам, притаившимся на волчьих тропах. Он резко выпрямился, охваченный тревогой и злым страхом, рванулся в сторону — его сосед по креслу едва успел подхватить очки. Без очков он был смешон. Шишига весело щелкнул зубами у самого его лица. Затем, наступая на ноги, задевая за колени, рванул к выходу: зал наполнялся светом.