Земля под копытами

Кукушка в кухне (Харлан любил настенные часы с гирями, они напоминали ему сельское детство) прокуковала двенадцать: я уснул.

…Волк растянулся посреди комнаты. В лунном свете, скупо просеивающемся сквозь окно, он весь серебрился. Волк встал, обошел комнату, цокая когтями по паркету, и ткнулся головой в дверь. Комнатная дверь открылась, громко хлопнула форточка, сквозняк пощекотал волчьи лапы, и с лестничной площадки сквозь щель в распахнутой сквозняком двери легла на исшарканный паркет прядь света. Волк прижал уши и осторожно вышел на скользкие ступени, навстречу запахам жареного лука, мела, нафталина и стирального порошка.

Под желтым электрическим небом (отсветы города, пожар в лесу, запах горелого, но пожарищем не пахло, пахло людьми) глубокая дрожь охватила его, мурашки побежали по спине. С поля, размывая контуры домов, наплывал туман. Волк в несколько прыжков пересек асфальтированный двор. На автотрассе острый запах смолы и бензина еще раз напомнил ему о городе, но по ту сторону дороги уже лежало поле, пахнущее влажным туманом, гнилой картошкой и мышами. Земля легко пружинила, бежать было приятно, впереди вспорхнула птица, сквозь серую мглу замаячили скирды. Внезапно стоявшие торчком уши волка шевельнулись. Низкий, призывный, возбуждающий вой пробился сквозь пелену тумана. Волк оскалился и уперся лапами во влажную землю, прислушиваясь к ночи. Ночь молчала, зато ветер, кативший клубы тумана на желтый волдырь города, принес далекие запахи, и они наполнили волка сладкой тревогой: пахло лесом и зверем в лесу. Он всеми четырьмя лапами оттолкнулся от земли и крупной рысью, напрямик, через ложбинки, межи, канавы, рвы, бурьян пустырей помчался от себя, от людей, от своего одиночества — к волчьей стае…

Глава шестая

…Лишь теперь, когда машина директора вырвалась из лабиринта городских магистралей на Мринское шоссе и навстречу поплыли раскидистые сосны и двухэтажные коттеджи, Шишига почувствовал, как он устал от города. Так весной, освободившись от зимнего пальто, шапки и теплых ботинок, удивляешься своей внезапной легкости. «Город — это морское дно, усеянное жемчужинами, — подумал он, раскинув руки на заднем сиденье и победно глядя вперед на ленту шоссе. — Мы же — ловцы жемчужин. Нырнув в глубины, скорее рвемся вверх, чтобы глотнуть воздух…» А он удивлялся, что Петро Харлан каждые три месяца наведывался в свой задрипанный Пакуль, хотя там у него, кроме старых теток, к которым давно был равнодушен, никого не осталось.

Андрей умиленным взглядом провожал зеленые заборчики мринского предместья, зеленые ставни, белье на веревках через весь двор, голубятни в глубине дворов, сизые головы капусты на грядках. Спокойные провинциальные декорации умиляли его. Он стал вспоминать старосветское предместье Мрина, где прошло его детство. Но незаметно идиллические, мирные картины городского детства отплывали и гасли, их закрывали собою черно-белые, гравюрно-четкие пакульские воспоминания Петра Харлана: черные линии подсолнухов на занесенном снегом огороде, седые деревянные амбары на колхозном дворе, черное вспаханное поле, на котором он, увязая по щиколотку в пашне, собирал прошлогоднюю картошку — на крахмал, вязкий полесский чернозем обсаженной вербами дороги на Шептаки, куда ходил в восьмой, девятый и десятый классы (три года, десять тысяч километров, четверть экватора), чуни, в которых хлюпает вода, и вдруг — как вспышка: розовый, в белых цветочках шар под сволоком, в приземистой хатенке, его оставил мальчик из города, который летом жил в Пакуле; когда тетки затапливали печь и теплый дух шел по хате, шар крутился на нитке, словно жар-птица летала под потолком, жар-птица, которая случайно залетела из недосягаемого далекого красочного города и зазимовала…

— Так что, твой товарищ женится, а ты в бояре идешь? — неожиданно спросил Георгий Васильевич.

Черные птицы воспоминаний вспорхнули и разлетелись, он снова осознал себя Андреем Шишигой, который бегал в школу на соседнюю улицу, имел в детстве отдельную комнату, устланную бархатными на ощупь дорожками, с цветистым ковром на стене, с красным абажуром под потолком и даже имел сверкающий красками и металлом спортивный велосипед: мать с отчимом ничего для него не жалели, лишь бы только учился на «отлично» да поступил бы в институт.

— Не такой уж он мне и товарищ, — сказал осторожно. — В одном общежитии студентами жили, только и всего. И не он женится, а его женят. Знаете, Лелька…

— А где же они будут жить?

— На Подоле комнату сняли. Кооператив намерены строить. Лелькина мать — директор школы, поможет.

— Но конструктор он толковый, ведь так?

— Толковый, божья искра есть, только… — Андрей насторожился: дуновение ветра донесло на опушку дух человека, человеческого жилья и домашнего очага — черный ночной бред снова проснулся в нем. «Для чего директору мое мнение о Великом Механике и весь этот разговор?» — тревожно билось в голове.

— Только недисциплинированный?