Земля под копытами

И не заметили, как проскочили большую часть дороги. Мы были уже за Тереховкой, где я когда-то после института работал на кирпичном заводе. Мне вдруг захотелось попросить шофера притормозить у двух верб, под которыми я провел столько безмятежных часов, но я удержался от этого порыва — директор на переднем сиденье задремал: газеты шелестели, сползая с его коленей.

Из окна машины я снисходительно поглядывал на тех, кто голосовал нам с обочины. Я нежился на мягком сиденье и растроганно думал, как это хорошо — идти по асфальту, а еще лучше — по тропинке, а вокруг поля, поля…

Почему-то вспомнилось, как в самом начале теплой осени приезжал к нам на завод из областного центра Петро Харлан. Руки его были в черных кожаных перчатках, которые он обожал носить. Уже тогда Харлан рвался в столицу. А я никуда не рвался, лениво чертил проект реконструкции кирпичного завода, который потом попал к Георгию Васильевичу, понравился ему, и меня забрали на работу в Киев, в контору. Многое забылось, а черные перчатки Петра запомнились…

«У матери тоже, конечно, водятся кое-какие деньжата, один дом чего стоит! — продолжал размышлять я. — Тысяч восемь дадут за него, но ведь половина дома — отчима, а он крепкий дедок и меня еще переживет. У матери на сберкнижке не одна сотня лежит. Но сотни эти мне выдадут лишь через шесть месяцев после ее смерти — таков закон…»

Тут я опомнился: господи, что за мысли! Ничего подобного мне на ум не приходило раньше, когда я ездил в последний раз в гости к матери. Ей как раз исполнилось пятьдесят пять, она уходила на пенсию и очень просила приехать. Я согласился не очень охотно: не любил домовничать; мать при встречах с такой надеждой всегда заглядывала мне в лицо, словно ожидала радостных вестей. Всю жизнь она надеялась на мои сказочные успехи. Вместо этого было обычное обеспеченное холостяцкое существование, без головокружительных взлетов, зато и без падений. Мать разочарованно бурчала, опрокидывая рюмочку с вином, что сын удался не в нее, а в своего отца, тоже равнодушного ко всему на свете. Не находя подтверждения своим мечтам, придумывала, фантазировала, рассказывала небылицы соседям и родственникам. Я знал об этом и чувствовал себя в Мрине скверно.

«Я позволю себе отчаянный, но блестящий жест, — подумал я, — красиво сыграю на публику. Если в понедельник с квартирой Харлана будет решено в мою пользу, а оно скорее всего так и будет (ко мне вернулась привычная самоуверенность), — я в тот же день подам новое заявление! Мол, покорно благодарю руководство, но считаю, что квартира сейчас нужнее Юрку и Лельке, а я пока что холостой, обойдусь как-нибудь и так, поэтому прошу выделенную мне площадь передать молодой семье… — Я аж горел от возбуждения. — Этот стратегический ход создаст мне популярность и среди начальства, и среди коллег. Ведь никому и в голову не придет, что я вдруг унаследовал четырехкомнатный коттедж…»

Я едва отмахнулся от этих привязчивых мечтаний и с тревогой подумал, что и вправду не случилось бы чего плохого с матерью: может, это интуиция? Я любил свою мать. Пока она жива, я чувствую себя запущенным в поднебесье аэростатом, который только тонкий канат соединяет с землей, и этот канат держат материны руки. От одной мысли о несчастье глаза увлажнились, я засмотрелся в окно, на преддеснянские поймы, чтобы скрыть свое грустное умиление.

Но вскоре мысль о наследстве полностью овладела мной. «Наследство сразу решает для меня столько проблем! — думал я. — Мать всегда хотела, чтобы я стал кем-то более значительным, чем был до сих пор. Впрочем, с биологической точки зрения все это справедливо — старое дерево отмирает, лишь бы корни живили и гнали вверх молодую поросль…»

Въезжали в Мрин.

Прямо у дороги на зеленом пригорке возвышалась церковь. Ее белые стены стремительно возносились в небо, которое заволокли низкие перистые облака, — под самыми облаками вершили полет золотые купола. Дорога огибала холм с церковью, и та словно летела над путниками, распростерши ярко-белые крылья.

— Умели строить! — произнес директор, поворачиваясь всем телом и разглядывая храм. — Смотришь, и, кажется, поднимает тебя, возвеличивает…

— Иллюзия! — возразил я с такой злостью, что Георгий Васильевич даже удивленно взглянул на меня. — Умели бить на психику, внушать веру в рай небесный…

— Оно конечно… — Директор притих, глядя теперь прямо перед собой — в асфальтовую ленту дороги.

Я понял: сегодняшняя поездка не сблизила меня с директором, скорее наоборот. Георгий Васильевич ощутил мою волчью натуру, но почувствовал и мою силу! Еще Харлан хвалился, что директор иногда пасует перед ним. Моя неудержимая, наступательная (будем откровенны — нагловатая) энергия пугала его. Пусть скорее дает мне дорогу, пусть уступает место, иначе я и ему покажу зубы. Георгий Васильевич нужен мне лишь как ступенька. И как щит против Прагнимака. Потому что ему пока еще зубы не покажешь — выбьет. При воспоминании о заместителе директора у меня испортилось настроение…