Земля под копытами

— Это вы точно сказали — недисциплинированный, в мыслях своих недисциплинированный! Никогда не знаешь, что от него ждать, тормоза у него нет. И с этим цехом — помните? — будто он и прав, а такую бучу поднять, да еще через голову руководства, будто он самый умный в конторе, а все остальные дураки… — Шишига паниковал: возможно, речь пойдет о квартире или о должности заведующего отделом. Такие, как Юрко, долго плетутся в хвосте, прикидываются овечками, а потом так рванут, что только пыль вслед. — Еще в институте, помню, неделями не ест, не пьет, на лекции не является — вечный двигатель изобретает. Ночью в коридоре или в умывальнике на подоконнике пристроится — и чертит. Тогда его Великим Механиком и прозвали, так и прилипло. Механический факультет закончил, в медицине ни бум-бум, а сейчас он впрягся, вы только подумайте, — в онкологию! Решил синтезировать все, что известно о раке, и открыть человечеству путь, что ведет в Мекку! А ты, человечество, благодарно аплодируй Великому Механику и отливай из чистого золота его сухоребрую фигуру…

Шишига умолк, ожидая, как директор прореагирует на этот выпад, но тот невозмутимо шелестел газетами. Андрею следовало бы придержать эмоции, но страх, что Георгий Васильевич действительно имеет относительно Юрка какие-то планы, лишал его здравого смысла.

— Конечно, его самодеятельная онкология — дилетантство. Это не восемнадцатый век, когда можно было заниматься науками, не поднимаясь из-за письменного стола, и находить истины на кончике пера. В основе современной науки — сложнейшие эксперименты. Онкология как хобби — по меньшей мере смешно. Видите ли, он собирает факты и обобщает! Новый Гегель… — Андрей говорил уже с нескрываемой злостью, а Георгий Васильевич невозмутимо молчал. — Будто такое бессмысленное барахтанье в книжном половодье дает ему право чувствовать себя на голову выше других! Никогда я не любил книжников, которые пренебрегают реальной жизнью. Конечно, я тоже мог витать в облаках и плевать свысока на всех, кто роется в земной пыли. А как припечет, стучаться к администрации и канючить квартиру: женюсь. Да еще и просить не так, как все смертные просят, а с видом, будто тебе все обязаны, я, мол, выше этих мелочей, вы радоваться должны, давая мне квартиру…

Наконец Шишига заставил себя замолчать. Директор молча просматривал газеты, шофер молча вел машину — и их молчание казалось Андрею осуждающим. Он хотел бы сейчас беседовать о чем угодно: о Великом Механике, конторе, футболе, космосе — лишь бы не оставаться наедине с самим собой. Дорога уже давно вынырнула из предместья, рассекла сосновый, с багряно-желтыми островками дубняка лес. Дорога, как большое дерево, отбрасывала от себя малые побеги лесных дорожек и троп, терявшихся в глубине леса, и он провожал их жадными, туманящимися глазами. Ярко-зеленый после недавних дождей луг распростерся впереди, дальше стлалась такая же ярко-зеленая озимь, выскакивали из-за горизонта купол церквушки и блестящие сизые крылья ветряка. Андрей уже с полгода не выезжал за город, и сейчас чем дольше смотрел на уходящие вдаль поля, тем острее ему хотелось ступить на сыроватую, мягкую землю и потихоньку пойти куда глаза глядят, ему хотелось двигаться самому, идти своими ногами, ибо только ощущение внешней свободы спасло бы его сейчас от этой трусливой скованности. Но машина каждую минуту преодолевала полтора километра, и простор полей с гуляющим по ним сырым ветром оставался там, за стеклом автомобиля. Шишига начинал возвращаться в самого себя. И неожиданно с наглой веселостью и удивлением прошептал: «А все ж ты, Шишижка, — большая сволочь…»

Чтобы еще больше уязвить себя, начал вспоминать дружбу с Юрком: светлые минуты взаимной приязни, вечерние беседы, когда твой ум не знает удержу и достигает, кажется, вершин, когда думаешь и заботишься не о себе, а обо всем человечестве, думаешь наивно, самоуверенно, идеализируя и себя и человечество…

«Ну и что? Предатель, оборотень, сволочь я — вот что!» От этой холодной ясности Шишигу словно морозом обожгло. Машина так же стремительно подминала под себя пространство, мимо проносились села, поля, перелески, стада коров, пасшихся по обочинам дороги, под акациями и осокорями. Шишига усмехнулся: сначала осторожно, несмело, уголками губ, будто становился на тонкий лед, затем губы его растянулись, обнажая две обоймы широких, плотно посаженных зубов. Он оборонялся наступая.

«Какая, собственно, разница, такой я или другой? Мораль — только накипь, пена на реальной жизни, в каждом из нас сидит волк и лишь ждет удобного случая, чтобы показать клыки. Я существую, и неплохо существую, дай бог каждому, и небо на меня не упало, и машина, в которой я так удобно разлегся, не врезалась в дерево…»