Земля под копытами

— Грибов, наверно, много, — срывающимся голосом произнес Андрей. Его давило удушье. — Сходить бы… — И вдруг крикнул шоферу: — Влево крутите, видите, — колея, прямо на село!

Большак проходил близко от леса, а Шишига уже не надеялся на себя.

В последний раз я был в Пакуле еще школьником — приезжали с матерью и отчимом за картошкой. Мать хоть и чуралась сельских родственников, хотя и презирала все, что напоминало ей село, от клетчатого платка и до говора, все же стремление сэкономить лишнюю копейку брало в ней верх. В селе можно было купить все и дешевле, и без обмана.

Старая полуторка, на которой мы приехали, остановилась на перекрестке сельских улочек. На пригорке темнела, укутанная под самую стреху будыльями подсолнечника, хатка с высоким дощатым крыльцом. На крылечке стоял хлопчик моих лет и широко открытыми глазами смотрел на нас. Он был в шитых валенках с красными чунями и в стареньком ватнике с закатанными рукавами. Его большую голову венчала шапка-кубанка с выцветшим, но все еще малиновым верхом. Я позавидовал: кубанки у меня не было. Мать выглянула из кабины (мы с отчимом ехали в кузове):

— В этой халупе ты родился, Андрейка. Благодари мать, что до сих пор тут не пропадаешь…

Во мне материны слова не пробудили никаких эмоций: я просто не мог представить себя на этом юру, под зеленым от моха козырьком стрехи, в душе моей неотступно жила другая реальность — мощеная городская улица, нарядный дом под шифером, где всегда было тепло и уютно, моя отдельная, с голубыми обоями, комната. Зато я немедленно осознал свое большое преимущество перед селюком в чунях и ватнике — я был городской. И, мстя за кубанку, которой я не имел, но которую мне хотелось иметь, показал ему язык. Тот на это никак не ответил, и я почувствовал, что он признает мое превосходство. Уже когда я работал в Киеве, Петро Харлан (а это он был тем хлопчиком на крыльце), приезжая из Мрина по делам, пасовал передо мной, хоть и недавним, но все же жителем столицы. Это было в нем с детства — точное ощущение ступени, на которой стоит тот или иной человек. Мир в его представлении был похож на лестницу, где у каждого есть своя ступень.

Хату у матери с дедом купили Харланчихи, тетки Петра. Были они из Рога (это самая окраина Пакуля, возле леса), в войну их усадьба сгорела. В нашем гористом краю они так и не прижились, все порывались назад, но им не на что было строиться. Я знал это из Петровых рассказов. «Возле леса дух другой, — говорил Харлан таким тоном, словно и тут, в Киеве, печалился по Рогу. — И все другое… Ты не понимаешь. В городе нужно держаться центра, а в селе — леса…»

Дорога была в выбоинах, изодрана плугами. Мы миновали кладбище и уже подъезжали к овчарне, когда дорогу перерезала широкая полоса свежей вспашки. В поле (гоны были длиннющие) тарахтел трактор: пахали под зябь и заодно прихватывали полевую дорогу. Было ясно, что машина пахоту не переползет. За овчарней начинались пакульские огороды, и я мгновенно принял решение:

— Подождите меня. Я заплачу.

— Скоро задождит. Тогда будем сидеть на этих дорогах до страшного суда.

Портфель я оставил в машине, дождевик взял на руку. Вспаханную полосу преодолел широкими прыжками. Ноги увязали по щиколотку, сырой чернозем набивался в туфли. Переобувшись, я обошел овчарню и через пустыри направился в село. По ногам моим хлестало дикое зелье, названия которого я не знал, оно сладко, дурманяще пахло. На пустоши заметил колонии паслена (узнал его по рассказам Петра, он хвастался, будто все детство лакомился пасленом, я же доказывал, что паслен ядовит). Я сорвал несколько ягод и не без страха кинул в рот. Ягоды показались тошнотворно-сладкими, но я быстро привык к их вкусу, словно тоже, как и Петро, в детстве лакомился ими. Как-то мы с Харланом шатались по Подольскому рынку, спрашивая паслен, — над нами смеялись: «А дегтя не нужно?»

Пустырь кончился. Я перелез через жерди ограды и пошел межой. Картошка была выкопана, снесена в кучи и накрыта усохшей ботвой. На круглых буртах под открытым небом лежали оранжевые тыквы. Вдоль межи торчали будылья подсолнуха. Я гладил их ладонью. Прямо передо мною вспорхнула стая воробьев. Вдоль межи поднимались из чернозема какие-то красные, почти рубиновые цветочки, похожие на колокольчики. Я улыбнулся сам не знаю чему. Казалось, все это я когда-то знал, любил, и теперь оно мне снится. В вишеннике стоял терпкий запах винного погреба. На коре старых деревьев медвянисто розовел вишневый клей, по-осеннему тугой, с шершавой коркой. Я жевал клей вместе с чешуйками вишневой коры, ощущая горьковатый вкус дождевой воды, живицы.