Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Всё верно – Людин староста тоже кривич. Да ещё и отец того боярина… Лютогостя, так глупо по осени погинувшего от мечей Мстиславлей дружины – этот самый вой как раз и проявил тогда усердие не по разуму, за что мало не был выгнан из дружины Мстиславом, только Тренятино заступничество и спасло. Тогда Басюра сделал вид, что обиду проглотил, а теперь, понятно, мстить будет… взметень… Прямо по здешней северной поговорке – только раб мстит сразу, а трус – никогда.

Мысли заметались вспугнутыми белками, но внешне владыка Стефан сохранил невозмутимый вид и спокойствие. Воззвал к богу, чтобы успокоить и уравновесить свой неспокойный дух, мысленно прочёл «Богородице, дево, радуйся…» и «Верую…»

Дикая страна.

Дикий народ.

Язычники кругом. Даже те, кто крест на груди носит и в церковь ходит – христиане лишь внешне, лишь по имени. А по сути – язычники. Из церкви придя – домовому требу несут, овиннику да баннику кланяются, на игрища бесовские дважды в год, а то и чаще…

Епископ сжал зубы.

Недостаёт князьям земель здешних твёрдости в вере – с великого Юстиниана следует им брать пример в истреблении еретиков и язычников, в прославлении веры истинной.

– Гонец вчерашний… где?

– В палатах, владыко, – служка несколько успокоился, вдохновлённый спокойствием своего господина.

– Созови.

Глядя в утомлённые глаза воя, владыка ронял каменно-тяжёлые слова.

– Верить нельзя никому. Кругом переветы и взметни…

– Так, владыко, – хрипло подтвердил литвин. Словенскую молвь он ведал хорошо, почти так же, как и сам епископ-грек.

– Собери надёжных людей, если сможешь, – закончил Стефан. – Надо мост удержать… сможем, хоть свою сторону защитим от полочан, не пустим оборотня хоть бы на Торговую сторону…

– Сделаю, владыко!..

Этот не предаст – меж ним и Басюрой – кровь Басюриного сына. Такое не прощается.

Гридень выскочил за дверь, и епископ оборотил взгляд к служке, взиравшему на владыку со смесью восхищения и ужаса.

– Помолимся вместе, сыне…

А на мосту – толпа.

Видывал Великий мост и лучшие, и худшие времена, и не впервой ему было видеть, как Господин Великий Новгород сходился в диковечье конец на конец. Но хуже диковечья, чем восемьдесят лет тому – пока что не было.

Сошлись не конец на конец, столкнулись властная воля великого князя Владимира Святославича, ими же, новогородскими словенами на каменный престол посаженного, и воля новогородского веча, мало не впервой едиными устами отвергшего великокняжью волю, а вместе с ней и чужого бога, распятого на кресте. Вывезли словене на мост пороки, оружные и окольчуженные дружины целили друг в друга из луков и острили копья. А с кривской стороны точно так же щетинились железные рожны копия и стрел, щерились в усмешке лица киян из дружины Владимира. А кривская господа, которую погнобили сами же словене, собираясь под стягом того же Владимира на Полоцк, не смогла выстать против железной, подпёртой копьями и мечами воли великого князя, когда дружина его уже была в городе, уже на кривской стороне! Покусали тогда локти тысяцкий Угоняй, и верховный волхв Богомил Соловей… покорили себя за недальновидность…

Но кто же знал?!

Чем тогда окончило – знали все.

Теперь…

Теперь вновь сошлась на мосту – мало не впервой после тех лет! – совокупная воля. Запрудившая мост толпа кривского диковечья во главе с боярами Людина конца. И немногочисленная, но сильная христианская господа всего Великого Новгорода – а где-то позади мелькают и бряцают мечи язычников, которых немеряно и в Славенском конце… и с того в невеликой (меньше сотни воев) дружине гридня Корьята – тревога и неуверенность.

Тишина стояла такая, что на мосту, казалось, было слышно, как плещется в Мутной рыба.

Корьят тронул коня каблуком расшитого бисером сапога, выехал вперёд, раздвигая воев, ловя на себе неприязненные взгляды крещёной новогородской господы, той, что осталась верна епископу, Христу и Киеву. Мельком подумалось – ещё бы! Эти выкормыши Добрыни, Коснятина и Остромира навыкли мнить себя солью земли, а его и таких же гридней, что из воев княжьей службой возросли – за грязь. Полову. А ведь Добрыня и сам гриднем когда-то был, пока в новогородскую господу не врос. А эти… они скорее признают власть полоцкого оборотня, чем ему, литвину, подчинятся… худородному…

– Эй, взметни! – позвал он громко, намеренно не выбирая слов. Мятежников презирал всегда, а наивысшей добродетелью воина всегда считал верность князю. Своему, понятно… И тот боярин тогда… осенью… родич Людина старосты… доведись всё повторить, литвин не изменил бы ни единого своего слова, ни единого движения…

Кривичи ответили сдержанным гулом.

– Кто хоть у вас вожак-то? – Корьят остановил коня на середине моста, оторвавшись от своих, но и к кривской господе не приближаясь.

Кривичи разомкнулись, пропуская вперёд всадника на белом коне. Кориат в душе ахнул, внешне оставаясь спокойным. Людин староста! Басюра! Сам!

– Ты! – бросил гридень. – Изменник князю своему!