Земля последней надежды. Свиток 1. Дети конопатого бога

Перекличка дозорных покатилась дальше, чтобы воротиться новым упоминанием стольного города всей Северной Руси.

Сильнейший город Северной Руси готовился отойти ко сну…

Людин боярин[1] Гюрята Викулич, друг убитых «мстиславичами» Лютогостя и Крамаря, кольнул коня острогами:

– Шевелись, гриде, не то ворота затворят! – бросил он через плечо своему молчаливому спутнику. Тот хмуро зыркнул на молодого боярина из-под низко опущенной видлоги и процедил:

– Тебе, боярин, видать, никоторый закон не писан… Сказано было – забудь про то, что я – гридень.

Боярин закусил губу, борясь охватившей его злобой – на себя, на гридня, который вроде как и не гридень, и отчасти даже на князя Всеслава Брячиславича, навязавшего ему этого провожатого.

Впрочем, сам виноват.

Не тебе ль, Гюрято, захотелось отомстить за погибших друзей? Да не того ль и сам Басюра хотел?

Хотя… полочанин-то как слуга держится… пусть себе… подумают, что какой-нибудь холоп из деревни.

В ворота проехать они успели – воротники скользнули по Гюряте и полочанину безразличными взглядами и со скрипом затворили за их спиной створы ворот. Полочанин пробурчал себе под нос что-то про жадного княжьего тиуна, который жалеет даже льняного масла на воротные петли, отчего у честных проезжающих зубы болят. Новогородский боярин только косо глянул на спутника и промолчал.

В отворённое волоковое окно с Мутной тянуло вечерним холодком – челяди любовь господина к отворённым окнам была известна, и прекословить никто не смел. Бывало, и в самый лютый мороз велел боярин отволочить окна – любил простор старый Басюра, и холод любил. Боярин сидел у окна, кутаясь в суконную накидку, дышал вечерней прохладой.

– Господине, – еле слышно прошелестел за спиной голос доверенного холопа.

– Ну? – не оборачиваясь, бросил боярин, хотя уже знал, ЧТО хочет сказать ему слуга.

– Они прибыли, господин.

– Зови, – всё так же немногословно обронил боярин, наконец, оборачиваясь.

Двое вошли неслышно, почти не коснувшись двери руками, и холоп затворил её следом за ними. Холопу этому Басюра верил, как себе – воспитанный боярином с младых ногтей, Жиляй был предан Басюре как пёс. И знал Басюра – ни одно сказанное в горнице слово, хоть бы и было уловлено Жиляем, не выйдет за пределы соседнего хорома. Не доберётся даже и до поварни.

– Ну?

Гюрята Викулич легко сбросил длинную суконную свиту, не дожидая приглашения, шагнул к столу. Басюра разрешающе кивнул ему на высокий греческий кувшин, из коего ясно доносился запах романеи – дорогого иноземного вина. Сам же великий боярин, не отрываясь смотрел на второго, укрытого под длинным серым плащом. Пришлец откинул низко опущенную видлогу, обнаружив бритую голову с рыжим чупруном на темени, высокий лоб и умные серо-зелёные глаза.

– Вот, господине, – оживлённо сказал Гюрята, садясь на лавку. – От Всеслава Брячиславича полоцкого к тебе гридень, зовут Несмеяном.

– Ну присядь, гость дорогой, – сказал Басюра, глядя на полочанина тяжёлым взглядом. Гридень ничуть не смутился под боярским взглядом, под коим не могли порой выстоять даже самые вороватые и оттого наглые холопы, свободно скинул плащ на лавку, шагнул к столу и сел. Не спрашивая разрешения хозяина, плеснул себе в чашу романеи.

– Шустёр, – протянул боярин. Непонятно было – то ль одобряет Басюра полочанина, то ль осуждает. – Не верится мне что-то, Несмеяне, что ты гридень… молод для того. Простой вой, небось?

Несмеян молча шевельнул плечом, словно говоря – не веришь, ну и пёс с тобой, не неволю…

– Ну-ну… – всё так же недоверчиво сказал Басюра. – За что в гридни-то подняли тебя?

– А за то, что сына твоего в полон взял, – вдруг отрубил Несмеян. Вестимо, Гюрята его предупреждал, что не стоит с боярином вот так в лоб про его сына, но гридню вдруг надоели околичности.

Новогородец вцепился в него враз отверделым взглядом:

– А ну, расскажи!

А что рассказывать…

К ночи в концах и улицах забряцало железо, замелькали дрожащие неровные огни жагр. Кучки оружных градских копились в переулках Людина конца, сдержанно перекликались. На Славне таких было мало, но и там нет-нет да и выхватит багровый пляшущий свет жагры из темноты слюдяно блестящий нагой клинок или копейный рожон, а то – шелом блеснёт или броня. Тревога в городе нарастала, епископ заперся в палатах, надеяться было не на кого. Мстиславля дружина и новогородские полки полегли где-то на Черёхе от полоцких мечей, альбо сейчас метались вместе с князем где-нибудь меж Плесковом и Ильменем, розно рассыпавшись на мелкие ватаги. Власти в городе не стало. Был бы в городе посадник, было бы кому одержать власть, но посадничье было отнято у Вышаты Остромирича, да так никому и не дано больше.

А из утра грянуло.

Оружные толпы кривичей хлынули на Великий мост – в толпе сермяжных свит нет-нет да и мелькали брони – верховодили в толпе бояре Людина конца, те, что не вышли на Черёху с Мстиславом.

– Отче! – торжествующе выкрикнул княжич Борис, привставая от волнения на стременах. – Они встречают тебя, отче!