Земля русская

Толя был представлен партизанам. Трое вооруженных мужиков разглядывали его пристально. Он не отвел глаз, и это понравилось старшому. Командир кивнул на мать и спросил:

— У тебя поручитель что надо! Не подведешь?

Толя не знал, как полагается отвечать командиру по партизанскому уставу. Он повернулся к матери, посмотрел в ее сухие, скорбные глаза:

— Мам, ты же знаешь…

— Знаю, сынок. Собирайся, люди торопятся.

Анатолий Филиппов был зачислен народным мстителем в 4-й отряд Третьей партизанской бригады. Он прошел лесные курсы: изучил все виды стрелкового оружия, подрывное дело, способы ведения разведки, принял партизанскую присягу. После первой боевой операции вступил в комсомол.

Началась полная лишений и опасностей партизанская жизнь. Ходил на диверсии, ходил в разведку, ходил вместе с бригадой в дальние рейды. Если кому-нибудь вздумалось бы посчитать, сколько времени партизан находится на ногах, получилась бы цифра, наверное близкая к суткам…

И вот настал час самого страшного для Толи испытания: он попал в плен.

Это случилось в феврале сорок третьего. К тому времени Толя был ординарцем комбрига Гаврилова. Он получил задание разыскать пятый отряд и вручить его командиру пакет. Обыкновенное поручение ординарцу: разыскать — доставить. Он делал это десятки раз. Правда, положение осложнялось тем, что немцы как раз начали карательную экспедицию. Ну да и к этому было не привыкать. Короче говоря, Толя не считал задание трудным. Облачился в маскхалат, автомат на шею, гранату за пояс, вскочил в седло — и погнал наметом. Проскочил деревню Вальково. В Девицах у верного человека сменил лошадь. Пересел в дровни с сеном. Хозяин дал в провожатые Петрока, то есть Петьку Тимофеева, мальчишку довольно смышленого.

— В Есеновец сразу не въезжай, Петрок, — предупредил Толя. — Осмотреться надо.

— Не учи ученого, съешь ежа толченого, — ответил задиристый Петрок.

— Плохо учен, если со старшими пререкаешься, — наставительно сказал Толя. — Ужо сниму с тебя стружку.

Вот и Есеновец впереди — тихая лесная деревня. Остановили лошадь. Петрок слез с воза, делал вид, что поправляет упряжь. Ребята в две пары глаз внимательно, избу за избой, оглядывали деревню. Ничего подозрительного: ни звука, ни движения — можно ехать. Миновали первую избу, вторую, вот уже середина, вот уже сарай на краю, за которым надо свернуть влево, и вдруг — выстрел, крики «Стой!», топот погони.

— Гони! — крикнул Толя.

Петрок подхлестнул лошадь, но худая кляча и шагом-то еле тащила воз, где уж ей в галоп. Дальнейшие события были похожи на кошмарный сон.

Толя кубарем скатился с воза, дал назад, по погоне, длинную очередь из автомата. Оглянулся — вокруг чистое поле: ни убежать, ни спрятаться. Выхватил из-за пазухи пакет и засунул поглубже, до самой земли в снег. В горячке не рассчитал на длительный бой патроны — кончились. Оставалась граната. Ему кричали: «Партизан, сдавайся!» Он передвинул предохранитель на гранате, ждал, когда фашисты кинутся на него, чтобы взорвать у себя под ногами. Взорвать не успел: чем-то тяжелым ударили сзади…

Допрос, пытка… Допрос, пытка… Раздетого, выводили на мороз, ставили к стенке, щелкали затвором. «Говори — или конец». Молчал. Пуля впивалась рядом в стену… Ввели в помещение. «Ложись на скамейку, пилить будем». Принесли пилу-дровянку, растянули мальчишку на скамейке, царапнули зубьями по коже. «Будешь говорить, щенок?» Молчал. Били — беспощадно, озверело, в бессильной ярости: опытным палачам не сломить мальчишку!

Толю опознал староста: «Знаю, Степана шутовского сын». Связали руки, затиснули в рот тряпку и повезли в Шутово, родную деревню. «Что они, гады, задумали?» — билась в голове мысль.

Сани остановились у избы. Сугроб. Тут, у придворка, каждую зиму наметает сугроб. Первая в жизни гора, с которой скатился на самодельных лыжах… Крыльцо. Четыре ступеньки, за ними порог, дверь в сени. Хожено-перехожено, по сто раз на дню. Этот раз, наверно, последний. Оглянулся, увидел тын, яблоню-лешугу, снежное поле, далекий лес…

В избе у печки стояла мать. Охнула, стиснула в немой мольбе руки. Сестра Анна рванулась к нему — оттолкнули. С печки выглянули и забились в угол младшие — Ванюшка и Зинка.

— Выбирай: или скажешь, где штаб, или всем смерть.

Молчал. Страшный крик — и автоматная очередь… Крик и очередь… Упала мать. Как-то устало, словно после тяжелого дня, прислонилась к печке, съехала на пол. В предсмертной агонии забилась Анна. Длинную очередь — весь заряд — выпустили на печку, по детям…

Его не спешили расстреливать. Надеялись сломить: очень ценным был пленный. Кинули в сани и повезли в Есеновец. Сзади жарким огнем пылала родная изба. В Есеновце снова били, топтали сапогами Лежачего. Избили и Петрока. Тот твердил одно: «Ничего не знаю, батька велел отвезти сено». Им заломили руки назад, связали веревками и кинули в сарай, пообещав: «За ночь не сдохнете, утром расстреляем».

Все тело было одной сплошной болью — ни встать, ни повернуться. Сознание мутилось, временами наступало беспамятство. Когда память прояснялась, тотчас вспыхивала мысль: бежать!