Земная твердь

В лесу глухая тишина. Темень. Холодок стелется по земле. Только и радости, что костер. Потрескивает он смолевыми сучьями, дымок от него ползет по отсыревшей траве. В избушку дверь приветливо распахнута. Спать бы надо Бате, да на него наваливались думы о прошлом.

«Эх, — размышляет он, — что ты там ни скажи, а любо-дорого работать бригадой. Люди возле тебя опять же, и ты возле людей. Торопишь их на работу, не без ругани, само собой… Избу как-то на Богоявленской за две недели надо было срубить. Тоже ночами работали. Уж под конец, кажется, не ты топором командуешь, а топор тобой. Но вот устроят мужики перекур, отойдут в сторонку, увидят, что изба растет, оживут, приободрятся.

«Ай, Батя, будь он живой, — восхищается хозяин. — Гляди, востроглазый, как он паз-то вывел…»

Батя вдруг встрепенулся и поднял глаза: по ту сторону костра стоял Тереха. Батя не первый раз с тревогой и боязнью отмечает, что Злыдень любит появляться воровски, тихо и бесшумно:

— Ты, Филиппыч, хоть бы кашлянул, что ли, когда подходишь, — просил даже как-то он Тереху, но тот и на слышал будто.

Выжигин уставшими глазами смотрел на огонь и думал о чем-то своем. Потом взял котелок с уже успевшей остыть кашей, ушел в тень березки и начал есть.

— Терентий Филиппыч, слышь, — позвал Батя, — убоинки бы нам какой ни на есть пожрать. А то даве иду, а у меня ноги подсекаются.

После долгого молчания Злыдень отозвался слабым булькающим голосом:

— Я сегодня упал и чую: твердость под рукой. Мох сковырнул — лошадиный череп. Тьфу.

Тереха вернулся к костру и лег спиной к нему, натянув на уши воротник телогрейки.

— Как же с убоинкой-то, Филиппыч? Отощаем ведь, Филиппыч?

Но тот молчал, хотя и не спал, — Батя это чувствовал.

— Может, ты захворал? Да какую ты холеру молчишь? — вскипел вдруг он, — По-бирючьи я тут жить не буду. Слышишь?

Тереха быстро встал на ноги, в слабом свете затухающего костра глаза его горели ядовитым огнем, но ответил он спокойно:

— Погоди. Я скоро, — так же бесшумно, как и появился, Тереха исчез в темноте. Ночевал он где-то в лесу. А напарник его, лежа на нарах в избушке, до рассвета не мог уснуть: ему всю ночь казалось, что Тереха шастает где-то совсем рядом, обдавая вспотевший Батин лоб ощутимым ветерком.

Вернувшись как-то на стан, Злыдень не обнаружил Бати. Заглянул в избушку — нет и мешка его в изголовьях. «Убег! — как молния, пронзила Выжигина страшная мысль. — Ушел. Мое золото унес».

Злыдень — лесной человек: он узнает, где за ночь ветер прошел, а уж человека подавно выследит. Километрах в десяти от Волчьих Выпасков он догнал беглеца. Хоронясь за деревьями, высмотрел, что несет он с собою. У того, кроме пустого мешка за плечами и топора в руках, ничего не было.

К избушке своей воротился успокоенным, но ненадолго. Уж на другой день опять мутило что-то Тереху. Места себе не находил. «Ой, беда случится, — мысленно вскрикивал Злыдень. — А деньги мои, тут ли они?» Мужик долго шарил под нарами, куда в землю были спрятаны деньги. Все оказалось на месте. Пересчитывая хрустящие бумажки сотенных, Злыдень вдруг беззвучно засмеялся: он вспомнил, что Батя ушел, не взяв расчета.

XV

После встречи с Володей Зина не могла уснуть до утра. Спрашивала сама у себя: «Неужели Володя, член нашего бюро, активист, мог назвать всю нашу жизнь звериной? Оскудение ума, говорил он. Он, наверное, решил бежать. Нет, Володя так не сделает. Почему он стал замкнут? Да ему просто не о чем говорить со мной. Не любит он меня. Не любит. И пусть. Его дело. Только бы не мучил, а взял и сказал прямо… Я его сама не люблю. Сама», — почти вслух шептала Зина.

А дня через два в столовой произошел случай, который окончательно выбил девушку из колеи.

Был вечер. К ужину собирались рабочие. На двух столах вдоль стен, ожесточенно щелкая костяшками о столешницу, резались в домино ребята. Вокруг них толпились досужие ротозеи, задорили, зудили игроков:

— Кривоклинов, давай!

— Ио-го-го, рыба. Крой.

— Ловко он его зарыбил.

Зина, подавая на раздаточное окно тарелки с супом, пристально следит, не появится ли Володя в столовой. Хоть бы одним глазом увидеть его, одним словечком переброситься. Но парня нет и нет. У пожарного сарая в обрезок рельса звякнули девять раз. «Если я не успею принести три тарелки, и он придет, — значит, любит по-прежнему», — загадывала Зина и нарочно затягивала счет. Налита уже седьмая тарелка, а девушка не соглашается с условием и загадывает заново.

Скорая и ловкая в работе Фаина Павловна не терпит медлительности в своих помощницах. В нужную пору она сама крутится волчком, должны крутиться и Миля с Зиной. А если к этому случись еще какая-нибудь неполадка — не подвертывайся под горячую руку Косовой — разнесет.

Фаина Павловна уже давно видит, что Зина от котла к окну несет тарелку медленно-медленно. Никак не привыкнет к быстроте. «Ну, никак, — негодует про себя женщина. — И у какой же матери росла она. Горе».