Земные наши заботы

судьбу. Авторитет мой — шут с ним, куда страшнее оставить без урожая, без

хлеба весь колхоз и колхозников.

Напомню, Терентий Семенович Мальцев, почетный академик ВАСХНИЛ, ученый с

мировым именем, ни на один день не освобождал себя от должности колхозного

полевода, от ответственности за урожай на колхозном поле. Впрочем, в борьбе

за этот урожай, за повышение плодородия колхозного поля и рождался Мальцев

как ученый. Потому-то радости и горести земледельцев — это и его радости и

горести. Он не сторонний наблюдатель или советчик, он сам земледелец,

крестьянин, колхозник, на которого люди возложили заботу о земле.

Нет, я не призываю ученых последовать примеру Мальцева и переселиться в

село. Знаю, многие и без того работают в опытных хозяйствах, на опытных

станциях, то есть в селе, на земле. Правда, урожаи на полях, надои на фермах

этих хозяйств и станций зачастую не выше, чем в соседних колхозах и

совхозах. Не блещет и культура земледелия. Так что, видимо, не в условиях

дело, а в цели. Один человек счастлив той конкретной пользой, которую он

приносит людям, вовсе не думая соискать этим ученую степень себе. Другой,

работая на общую пользу, ни на один день не забывает, что эту работу он

делает временно, до тех пор, пока основательно не «остепенится», не

продвинется по службе, не получит желаемых благ и званий.

Но и тот, другой, может достичь высот познания, стать действительно

выдающимся ученым. Из этого следует, что великие люди неповторимы. Один

формируется и проявляет весь пытливый ум ученого только в таких условиях.

Другой в подобных же условиях загаснет, ему совсем иная база нужна, иное

окружение.

Так это или нет, однако из наших современников только Мальцев может

сказать с полным правом:

— Всю свою жизнь я был и остаюсь земледельцем. И никогда, ни единого раза

не усомнился в величии труда на земле, хоть труд этот и нелегкий.

Эти слова Терентий Семенович скажет на 85-м году жизни. Скажет с

гордостью. И тут же заговорит о земле, о привязанности к ней, которая, к

великому его огорчению, все больше утрачивается, и люди с легким сердцем

покидают родимую свою сторону.

— А помнишь, что ответил Григорий Мелехов Аксинье, когда та позвала его

из хутора в город уехать?— вдруг спросил Мальцев.

Я сказал, что помню: куда ж от земли, от двора своего он поедет, и за

предложение такое дурой обозвал Аксинью.

— Лучше давай прочитаем, — ответил Терентий Семенович, согласившись, что

Григорий примерно так и сказал, но с иным чувством, поэтому-то и хочется ему

прочитать эту сценку вслух. Извлек том «Тихого Дона», начал читать. Читал

так, словно это его, Терентия Мальцева, звали из деревни, а он никак не мог

покинуть ее, потому что тут вся жизнь его, все его радости и горести, тут

корень, без которого он и дня не проживет.

Потом я взял у него книгу и обнаружил: она с автографом.

«Дорогому Т. С. Мальцеву с глубоким уважением. М. Шолохов. Ст.

Вешенская».

— Вы бывали у Шолохова? — спросил я.

— Как же, три дня гостил. Признаться, звал он меня давно, однако

собраться и поехать все не решался — как я к такому человеку заявлюсь. А тут

получаю от Михаила Александровича телеграмму, накануне его шестидесятилетия.

Ну и решился, поехал. Посидели, поговорили, по полям с ним поездили. Нет, не

на машине — на лошадке, запряженной в ходок, а в последний день, когда

уезжал, Мария Александровна, жена-то его, мне и шепчет: «Вот, Терентий

Семенович, радость-то у нас какая в доме сегодня. Коровушка наша отелилась!»

Мне тоже хорошо сделалось от такой радости — радость-то какая хорошая,

крестьянская! От такой вот радости, кто ее испытает, и не уедешь из деревни.

— Вас тоже манили куда-нибудь? — спросил я.

— Как же, заманивали! — откликнулся Мальцев, откладывая книгу. — И в

институт, и в министерство приглашали. Нет, говорю, не место мне там,

потеряюсь. Я в деревне-то своей и то вот только на этом краю могу жить... —

И рассказал о том, как в тридцатые годы дали ему хорошую избу в другом краю

деревни — своя давно ремонта требовала, да и тесновата стала для семьи —

пятеро детей уже росло.

— Согласился я, переехали. Хорошо, просторно. Но вот беда — будто не в

своей я деревне, а где-то далеко от нее, в чужой, незнакомой мне стороне. Не

выдержал такой жизни, пошел к председателю: так и так, рассказал. А в те

годы колхоз домов еще не строил, однако выпал случай обменяться. Ну, я и

обменялся. Правда, изба поменьше той, зато на своей стороне.

Не поменьше, а намного меньше и похуже, постарее. Во всяком случае, жена

и дети были очень даже не согласны с ним и по доброй воле ни за что бы не

переехали...