Зеркальный вор

Стэнли кивает, отхлебывает из бутылки.

— Я вам не верю, — говорит он.

Уэллс часто-часто моргает, пытаясь сам себя завести, чтобы дать отпор слишком настырному просителю.

— Это все фантазии, Стэнли, — сердито бурчит он. — Сам подумай, ты ведь уже не ребенок. Таким вещам нет места в реальном мире. Они существуют только в нашем воображении.

— Черта с два!

— Стэнли…

— Черта с два! Все это пустые отговорки. Извините, мистер Уэллс, но по-другому и не скажешь. Я знаю правду. Я много, очень много раз перечитал вашу книгу. Я в состоянии отличить реальное от нереального, и я знаю, что вы сейчас намеренно несете чушь! И я не путаю настоящую магию с дурацкими фокусами вроде распиленных надвое девиц, предсказаний будущего или превращения кока-колы в севен-ап. Я понимаю, что магия основана на способности видеть истинную структуру всех вещей. И хочу, чтобы вы объяснили мне, как это делается.

Уэллс смотрит на него в упор. И в его взгляде — недвусмысленное предостережение, даже угроза, чего Стэнли не замечал ни разу после самых первых минут встречи на пляже. Наконец-то перед ним тот Уэллс, с которым он давно хотел поговорить: Уэллс, что-то скрывающий за крепко запертыми дверьми в своем доме, Уэллс, готовый пустить в ход оружие, спрятанное в ящиках письменного стола.

Они смотрят в глаза друг другу, и эта борьба взглядов продолжается довольно долго. Затем Уэллс, за это время ни разу не моргнувший, с тяжелым вздохом откидывается на спинку шезлонга и кладет под голову руки со сплетенными пальцами.

— Приношу свои извинения, — говорит он. — Ты действительно уже не дитя. Наше детство кончается в тот момент, когда мы осознаем неприемлемость этого мира. Не правда ли? Этот мир неприемлем! Он прогнил насквозь! Это юдоль печали, это задымленная кухня, это нескончаемая череда страданий. Что мы можем сделать, осознав это? Мы можем капитулировать. Отказаться от былых надежд и принять мир таким, каков он есть. Но мы можем и бороться. Мы можем оказать сопротивление. Отсюда, я думаю, и возникает позыв к творчеству: из интуитивного глубинного отвращения к окружающему миру и своей жизни в этом окружении. Учти, я не говорю о желании изменить или перестроить мир. Я говорю о желании отринуть его целиком и полностью, а на его месте создать нечто лучшее, нечто более приемлемое для нас. И, распознав в себе это желание, мы оказываемся в компании двух наших друзей: поэта и мага.

Уэллс поднимается и, прихватив со стола пиво, подходит к перилам балкона.

— В молодости, — продолжает он, — я, признаться, носился с идеей о том, что в результате такого отторжения мира поэт и маг каким-то образом сливаются воедино. О том, что они, в сущности, идентичны. Я думал, что поэма, если ее написать правильно, становится магическим заклинанием и может трансформировать мир. Но с тех пор я повзрослел и теперь понимаю, что ошибался. Поэт ничего не может реально изменить. Он лишь выдумывает симпатичные альтернативные миры и предлагает их читателям в качестве временного пристанища. Оттуда нам порой удается взглянуть на свое каждодневное существование и осознать всю его никчемность, но это бывает нечасто, да и не имеет значения. Труд поэта — это всего лишь иллюзия. И я — всего лишь поэт.

— Но тогда почему вы не сделались магом?

— Потому что это не срабатывает, Стэнли. Это бесполезная трата времени. Хуже того! Это похоже на ребенка, который цепляет на шею одеяло в подражание суперменскому плащу и выпрыгивает из окна, уверенный в своей способности летать, потому что видел такое по телевизору. Это уход от реальности в поэзию, кода ты уже перестаешь замечать, что окружающий тебя поэтический мир — всего лишь плод воображения. Это не магия, это безумие.

— Я с этим не согласен.

— В твоем возрасте, — говорит Уэллс, — это вполне естественно. Но в мои годы уже трудно сохранять иллюзии. Поверь, я не хочу показаться пустозвоном или снобом, и я не считаю твой вопрос нелепым. Я много думал — и продолжаю думать — об этом, и таков мой честный ответ. Мир просто-напросто не функционирует подобным образом.

Уэллс смотрит вниз на свой двор. Его локти распрямлены, а руки широко расставлены и упираются в перила. В этой позе его силуэт на фоне неба напоминает какой-то символический знак.

— Но что, если все действительно обстоит так, как вы говорили в ту ночь? — тихо произносит Стэнли. — Что, если все это…

Он описывает круг пивной бутылкой, обозначая все окружающие его предметы. Уэллс не оборачивается и не видит этот жест.

— …что, если все это нереально? Что, если все это лишь отражение чего-то другого? Что, если другой мир все-таки существует?

Уэллс отвечает не сразу. Он чуть сутулится, как будто уже утомлен разговором.

— И на чем основаны эти твои предположения? — спрашивает он.

— Я чувствую, что так будет правильно, — говорит Стэнли. — Я чувствую, что такое возможно.