Зеркальный вор

— Сейчас я уже не в состоянии понять эту книгу. На ее написание ушло десять лет. Я говорил тебе об этом? Начал я в Италии, во время войны, когда был еще сравнительно молод. В ту пору я имел — или думал, что имею, — ясное представление о том, как она будет развиваться в дальнейшем и какой станет в итоге. Представь, что ты стоишь на вершине горы, глядя вниз на леса и долины, и отчетливо видишь путь, который тебе предстоит пройти. Тогда все было понятно: иди вперед, пока не достигнешь цели. Но ситуация резко меняется, стоит лишь сойти с горы и очутиться в темном лесу, среди колючих зарослей и топей, рыскающих волков, разбойников и еще бог знает кого, когда ты не можешь видеть путь дальше чем на пару шагов вперед. И вышло так, что ко времени завершения книги я уже не мог толком вспомнить, с чего все началось, почему я вообще решил ее написать, в чем состояла моя цель. Так что не думай, будто я пытаюсь что-то утаить или отделаться от тебя комплиментом, когда говорю, что ты лучше меня понимаешь смысл этой книги.

Стэнли собирается ответить, но Уэллс не останавливается; он говорит взахлеб и поднимается со своего места, оставив на столе пустую бутылку. Такое ощущение, что он хочет этим потоком слов вымыть из своей памяти недавнее признание Стэнли. Дом скрипит и постанывает, когда он начинает расхаживать туда-сюда по лоджии.

— Изменилось не только мое восприятие этой книги, — говорит он. — Изменилось мое понимание писательского труда в целом. Как уже было сказано, я недолго носился с идеей трансформации стихов в магические заклинания. Вместо этого я усвоил не менее романтическую теорию сопоставления стихотворчества с занятием любовью как последовательным действом, вызывающим у другого человека удовольствие, ведущим к высвобождению чувств и далее к оргазму, к экстазу. Но в конечном счете я понял, что эта аналогия неприемлема. Хотя бы потому, что в случае с поэзией получаемое другими людьми удовольствие отодвинуто во времени и в пространстве. Не происходит взаимного обмена опытом. Взять хотя бы тебя для примера: ты получил определенное удовольствие от чтения моей книги, и мне приятно это сознавать. Но к тому времени, как она добралась до тебя, я уже давно переключился на другие темы. Трудно не согласиться с Флобером, который говорил, что позыв к сочинительству сродни мастурбации. Этакий творческий онанизм. Заезженные метафоры, согласен, но они бьют в точку, и потому не грех лишний раз ими воспользоваться.

Уэллс вновь стоит у перил, на сей раз упираясь в них локтями. Его нога в домашней туфле постукивает по дощатому настилу. Стэнли понимает, что он еще не закончил, и потому ждет, утирая вспотевшее лицо желтым рукавом рубашки.

— В свою очередь, — продолжает Уэллс, — я могу сравнить сочинительство с опорожнением кишечника. Да, это вещи одного порядка. Притворяться, что это не так, попросту глупо. Как известно, дерьмо — это удобрение. По сути, это prima materia[28]. Но для тех, кто его из себя извергает, это всего-навсего дерьмо. При таком раскладе дистанция между автором и читателем — то есть отсроченное удовольствие, о котором я говорил, — вовсе не является препятствием для успеха поэмы. Более того, сохранение дистанции даже способствует успеху. И наша с тобой встреча, увы, может служить наглядным подтверждением тому. Ты прочел мою книгу, и она в той или иной мере потрясла твое воображение. Но потом, отыскав ее автора, ты увидел разжиревшего буржуа, напыщенного краснобая и пришел к выводу, что перед тобой — как выражаются некоторые — ходячий мешок дерьма. Это открытие не может не уменьшить ценность самой книги в твоих глазах. Насколько счастливее был бы ты, если бы автор навсегда остался для тебя загадкой! Насколько было бы лучше, если бы книга продолжила существовать в твоем сознании такой, как ты воспринял ее изначально! Не секрет, что нас более всего волнуют и вдохновляют произведения, лишенные четкой формы, — и как тут не вспомнить о фекалиях? А все потому, что они перекладывают на читателя задачу их завершения, выискивания в них смысла. И в результате мы неизменно находим самих себя. Сумбур и хаос этих произведений постепенно кристаллизуются в наше собственное отражение, спроецированное на незнакомую плоскость и потому зачастую нами не узнаваемое. И так было всегда. Таким образом, именно читатель — а вовсе не поэт — выступает здесь в роли алхимика.

Носоглотка Стэнли очистилась, и теперь он острее чувствует запахи ночи. Он уже и не помнит, когда в последний раз столько плакал. Такого не случалось ни при известии о гибели отца, ни когда умер дед. Разве что в тот день, когда отец отправлялся на войну в Корею. Да и то было уже после расставания, в одиночестве, когда его никто не видел.

— Чего я хочу, — говорит Стэнли, — так это проникнуть внутрь вашей книги. Слиться с ее сюжетом. Я хочу распотрошить ее изнутри. Я хочу выяснить все, что знает Гривано, — даже если вы сами этого не знаете. И я хочу, чтобы вы подсказали мне, как это сделать. С чего начать.