— Ты чувствуешь, вот как? Но тогда это и впрямь возможно. Разумеется, это возможно. Я скажу так: если ты в это твердо уверуешь, ты окажешься в очень даже достойной компании. В конце концов, разве не в том же обвинял нас, поэтов, великий Платон? Он называл нас лжемудрецами, подражателями подражателей. Кто знает, может, так оно и есть? Возможно, мы лишь растрачиваем себя на пустые фантазии, тогда как настоящее покорение невидимого мира уже ведется современными алхимиками в белых халатах ученых-атомщиков или аэрокосмических инженеров. Возможно, мы чересчур сентиментальны и потому не способны выносить реальность в больших дозах. Мы говорим, что мечтаем о ней, но, когда наконец с ней сталкиваемся и видим, что она не совпадает с нашими возвышенными мечтаниями, мы тут же воротим нос. Мы отстраняемся, сидим на своих речных островках и чахнем, как Волшебница Шалот.
— Скажите, вам случалось убивать людей, мистер Уэллс?
В следующий миг Стэнли замирает, удивляясь сам себе. Он не собирался задавать этот вопрос; у него и в мыслях ничего такого не было. Или все же было?
Уэллс неподвижен и безмолвен. Потихоньку, почти незаметно, оцепенение распространяется от его локтей по всему телу. Стэнли дышит все быстрее, сначала боясь, что ляпнул лишнее, а потом уже просто боясь — сам не зная чего. Откуда-то снизу подает голос древесная лягушка. И теперь Стэнли слышит лягушачий хор, гремящий по всей округе, на что он ранее не обращал внимания.
— Нет, — говорит Уэллс. — Такого не было.
Стэнли опасается, что его сейчас вырвет.
— А у меня было, — говорит он.
Уэллс теперь стоит вполоборота к нему, хотя по-прежнему смотрит вдаль.
— Понятно, — говорит он.
— Многие говорят такие вещи просто для того, чтобы впечатлить, — слышит Стэнли собственный голос. — Может, и у меня это одна из причин. И все же я сказал правду. Мне было трина…
Тут у него срывается голос. Прочистив горло, он продолжает:
— Мне было тринадцать, когда в одной стычке на меня кинулся с ножом пуэрториканец. Я сломал ему руку обрезком трубы, а потом поднял с земли нож и перерезал ему горло.
Лицо Стэнли горит, по щекам текут слезы. Он не понимает, почему все это вдруг из него полезло. Такое чувство, будто в глубине его таится кто-то другой: какой-то гадкий заморыш, копошащийся в его внутренностях, как червяк в гнилом фрукте.
Уэллс поворачивается, чтобы на него взглянуть. Он придвигается ближе, и луна серебрит его волосы.
— У тебя не было другого выбора, — говорит он. — Ты защищался.
— Само собой, — говорит Стэнли. — Наверно, все совершавшие убийства думают, что они от чего-нибудь защищались. А в прошлом году я скинул одного парня с крыши. Это две смерти, о которых я знаю точно. Но были еще другие люди, которых я изрядно покалечил в драках, — быть может, кто-то из них тоже умер, я не знаю. Год назад мы с братвой ночью влезли в один дом, но потом началась заваруха, и был застрелен коп, так что по закону я считаюсь одним из его убийц. Собственно, потому-то мне и пришлось уехать из Нью-Йорка.
Уэллс обходит низкий стол, затем присаживается на его край, лицом к Стэнли. Тот не поднимает взгляд.
— Почему ты решил, что мне следует знать эти вещи? — спрашивает Уэллс. — Зачем ты это рассказываешь?
— Вы, должно быть, считаете меня просто шальным юнцом, который прочел вашу книгу и выцепил оттуда парочку занятных идей. Я вас отлично понимаю. На вашем месте я бы тоже так подумал. Поэтому вам нелишним будет знать, что я в свои годы уже успел повидать и натворить до хрена жутких дел, а за последние месяцы чего только не натерпелся, добираясь к вам сюда, и теперь хочу задать несколько вопросов, на которые мне очень желательно получить ответы, мистер Уэллс. Допустим, вы не знаете этих ответов. Или знали когда-то, но уже забыли. Но я много думал о ваших словах, сказанных той ночью, — что книга может знать больше, чем ее автор. И я уверен, что ваша книга
Уэллс долго смотрит на Стэнли, наклонившись вперед, как будто с намерением до него дотронуться — хотя, не слезая со стола, это сделать непросто. Потом он начинает говорить: