Зеркало Анхелики

Они долго молчали. Катерина сидела, облокотившись спиной о саманную стену, глядя прямо перед собой, казалось, в стену соседней летней кухни, но на самом деле в никуда. Она не замечала, что чуть раскачивается. Дядя Валера уперся взглядом в землю. Это были непростые минуты, когда пытаешься понять что-то самое главное.

– Пойду я, дядь Валер, что-то сил никаких нету, вечером еще на кладбище идти. Сама нарисую Ромкин рай, принесу утром. Спасибо за все!

– Иди, Катён, – кивнул он. Потом размашисто перекрестился: – Царствие небесное, вечная память, вечный покой Ипатову Роману! Столько мы с тобой его сегодня вспоминали! Пусть ему там легко икнется!

– Царство небесное Ипатову Роману! – повторила Катерина и тоже перекрестилась.

У калитки она обернулась:

– Спасибо, дядь Валер!

– Да за чё?

– За все. И за Катёну в особенности!

Дядя Валера махнул рукой.

***

Действительно уставшая, даже измотанная, Катерина пришла домой и во дворе долго сидела на стульчике у крана, подставив ноги под струю прохладной воды. Это было неописуемым блаженством! И мысли ее текли так же светло и легко, как и вода, хоть и были печальны. Ромкина доля не каждому по плечу, он выстоял, очистил кровь и карму от пагубы. Ромка – сила. Доброта и сила. Еще и смирение. Никогда он не роптал, Катерина такого не помнила, только противостоял всему своим тщедушным телом и сильным духом.

Она умыла лицо, шею, руки по локоть и отправилась в свою комнату, где по настоянию заботливой мамы ставни не открывали настежь. Здесь царили сумрак и прохлада. Катерина села на кровать и предалась с детства любимому занятию – босыми ногами елозить по стираному, еще чуть жесткому и рельефному тканному коврику. Ковры и паласы в их доме убирали на все лето, расстилали тканные дорожки. Мама говорила, что так от полов идет больше прохлады, а летом в степи прохлада превыше всего, ее берегут. Катерина легла и почувствовала, что подступают слезы. Запах родительского дома, впечатления последних дней, неопределенность ее личной жизни растревожили душу, она показалась себе несчастной, потерянной, одинокой. Как жить? Стало жалко себя, неприкаянную, слезы потекли и намочили подушку, Катерина густо шмыгнула носом, уткнулась в постель и не заметила, как ее сморило. Потом началось чудесное: будто летит она к облакам, радостно, светло, счастливо необыкновенно. Душа ее легка, открыта, чиста как когда-то в детстве, Катерина понимает это, ликует и от счастья заливается серебристым смехом. Оглядывается по сторонам, ищет кого-то рядом, но никого нет, она одна, однако от этого не страшно, вроде в этих облаках полагается быть одной. И вот уже стоит она перед неким прекрасным сиянием и понимает, что это сонм святых и Бог, и спрашивают ее:

– Что сделала ты, Катерина, для души своей за отпущенные тебе годы?

Непередаваемая атмосфера торжества справедливости и истины, сияние внутренней чистоты тех, кого она видела перед собой, их добрые и строгие взгляды, белые воздушные облака, на которых они все находились и сквозь которые была видна земля с озабоченно бегающими людьми, и ощущаемая вдруг колоссальная разница между тем, что ценно внизу у людей, и тем, что ценно здесь, у этих сияющих существ высшего порядка. Катерину бросает в жар, в пот, жизнь вдруг предстает не в привычном ракурсе самоценности и успешности, а будто бы школы и экзаменов, необходимого пути для души, и оценки у нее совсем другие: не успехи и блага, а поступки для людей и против людей, во благо души и во вред ей. С ужасом ей вдруг понимается, что ценно то, что создаешь, отдаешь, жертвуешь, все приобретаемое не учитывается. Она служила себе, своему тщеславию и честолюбию, но все же голос свой дарила людям, и Катерина с надеждой лепечет:

– Я пела, я одна из самых известных оперных певиц, стою на первом месте в рейтинге див, у меня множество наград и побед. – Говоря, она холодеет, сознавая, что тех, перед кем она стоит, это вряд ли волнует.

– Голос твой – подарок от Меня в утешение людям. Ты должна была дарить им это утешение.

Боже! Она всегда это чувствовала, значит, это правда. Она с готовностью кивает:

– Я дарила! – и с надеждой смотрит на сияние, внутри которого что-то самое главное во всей вселенной, начало и конец, правда и суд, и снова видит себя, и суть свою, и жизнь свою как бы со стороны, и ясно понимает про себя то, о чем никогда и не думалось на земле, и начинает вдруг бормотать словами, которых никогда не употребляла, которыми никогда не думала и знать, вроде, не должна была, но которые сейчас шли так легко, будто всегда были в ней:

– Грешна невоздержанием в пище и питии, гордостью, высокоумием, превозношением себя, невоздержанием душевных и телесных чувств, люблением удобств жизни сей, невниманием к внушениям совести…

Катерина понимает, что перечень ее грехов еще длинен и в ужасе от малой ценности своей перед Богом холодеет сознанием, что с Его точки зрения тридцать три года жила зря. Ей хочется оправдать себя, она пытается сравнить себя с кем-любо, мол, жила не хуже других, но чистый голос Бога развеивает ее жалкую попытку: