Зеркало Рубенса

– Нет, отец, я не выйду замуж за мэтра Рубенса только из-за того, что вы с ним оба решили, что я ему подхожу.

6. Десять лет спустя: сад любви

Окрестности Антверпена, замок Стеен, 1639 год

Прошло два ясных ноябрьских дня с тех пор, как замок опустел. Из слуг остались только самые близкие, дети не кричали, не дергали поминутно, можно было спокойно поработать. Но Рубенс сидел перед открытым окном галереи, грустно озирая пейзаж: в его саду была осень. И вдали, за озером, тоже царила осень: вода морщилась от ветра, поблескивая стальными бликами, деревья на дальнем берегу раскачивались и сбрасывали листья, тревожный пейзаж ничем не напоминал ту праздничную, полную жизни картину с радугой и белыми овечками, которую он запечатлел всего несколько недель назад, глядя из этого же окна…

Рубенс размышлял о страхе, который расползался у него внутри.

Приступ – внезапное онемение тела – мог пройти бесследно, а мог сделать правую руку недвижимой. Надолго. Прошлым летом из-за такого приступа ему два месяца пришлось работать левой рукой и терпеть бесчисленные кровопускания. Разумеется, он силен, посильнее многих молодых! Вон Тициан прожил больше ста лет, и он, Рубенс, не собирается уступать – ни Тициану, ни возрасту.

Теперешний приступ случился, несомненно, по вине Елены.

Вспоминая слова жены, он искренне не мог ее понять. Елена заявила вчера: «Вы не способны любить мою душу; для вас у меня есть лишь тело». Глупость придумала, что на нее нашло? Рубенсу стало жалко себя – ему давно за шестьдесят, он живет только для семьи, и вот награда: жена надерзила, забрала детей и уехала в Антверпен.

Восемь, нет, девять лет счастливой жизни: рождение четверых детей, прогулки с Еленой, наряды для нее, общие выходы в свет… Петер Пауль наслаждался каждым днем, любовался женой, не позволяя себе даже думать, что разница в возрасте в четыре десятка лет может быть помехой полноценной взаимной страсти. На многих его картинах Елена появлялась обнаженной. Это была не гладкая, умело задрапированная в псевдоантичной манере плоть богини, как на ранних его работах. Рубенс словно выставлял тело Елены с одной целью: чтобы всем было ясно – он им обладает! Да, эта восхитительная женщина живет для того, чтобы доставлять ему удовольствие, а он ее боготворит и прославляет, осыпает драгоценностями, готов писать с утра до вечера только ее!

Давние знакомые и родственники, люди его возраста, осторожно пытались предостеречь: его одержимость плотскими радостями супружества не только слишком очевидна, но и намеренно выставляется напоказ, что странно для такого солидного и прежде благоразумного человека. Но Рубенс не собирался никого слушать и продолжал писать Елену, щедро обнажая ее на картинах. Некоторые даже считали, что он помешался на прелестях жены и ему доставляет удовольствие хвастаться ее юным телом…

Он был искренне убежден, что ей это тоже нравится; хотя он редко думал о том, что именно чувствует жена. Три дня назад, увидев полотно, где она была изображена в полный рост нагая, игриво прикрытая собольей шубой, Елена разрыдалась. Она стала требовать, чтобы он переписал картину.

Рубенс искренне удивился.

– Вы что, не понимаете, Петер, наши дочери и сыновья скоро вырастут! И вот – увидят свою мамочку в таком виде? Людей не стыдитесь, так хоть о детях подумайте! Я прошу вас… нет, я умоляю! – заливалась слезами Елена, и нос у нее покраснел.

Уже тридцать лет ни один заказчик не смеет делать ему замечания. Елене, разумеется, не понять, что в этой картине он стремился показать контраст между ее кожей и сверкающим темным мехом. Получилось бесподобно! Колени и живот Елены на этой картине светятся перламутром – это именно то, чего он добивался. Мех соблазняет по-своему, тело – по-своему, а вместе получился шедевр, гораздо более впечатляющий, чем у Тициана, где женское тело кажется застывшим и скованным. Рубенс не стал ничего объяснять жене, лишь сдержанно произнес:

– Полагаю, милая, твоим долгом является воспитание детей и ведение хозяйства. Картины были, есть и будут предметом, о котором сужу я. Кроме того, ты всегда утверждала, что повиноваться мне – самая приятная из твоих обязанностей.

После этой тирады Рубенс схватил табурет и с размаху шарахнул им об пол: б-бах!!!

Испугавшись, заорал на руках матери их младший сын. Но что-то случилось с этой женщиной: после справедливого внушения она не ушла к себе, а покраснела еще больше и ответила дерзко, явно чужими словами:

– Такими картинами вы проповедуете похоть, несовместимую с христианской добродетелью, уважаемый супруг! – и добавила глупую фразу насчет его неспособности любить ее душу.

– И не только вот этим! – Жена брезгливо указала на «Шубку» дрожащим мизинцем. – Раньше тоже и всегда!

Елена зарыдала.

Очевидно, она имела в виду «Вирсавию», которая не слишком удалась, что Рубенс признавал, и «Трех граций», да еще тех бесчисленных Венер, в которых Елена по его воле, по мановению его кисти, перевоплотилась.