Зет

Все это, как ты уже убедился, относится не к тебе, а только ко мне и тебя ничуть не должно трогать. Меня это трогает с тех пор, как ты сам заставил меня заговорить с тобой. С тех пор как между нами установилась какая-то связь. Чувствую ли я себя хорошо, чувствую ли отвратительно, впадаю ли в отчаяние — все в зависимости от тебя. Но мы не можем существовать вместе, потому что принадлежим к разным мирам: ты к миру живых мертвецов, а я к миру живых, но мертвых людей.

Порой мне снится, что я нужен тебе и ты бранишь меня за эгоизм, так как я слишком поглощен своими страданиями. И тогда я, проникаясь любовью к тебе, вспоминаю какие-то мелочи, составляющие или не составляющие нашу жизнь: как однажды я дал тебе прикурить, как мы слушали стихи, записанные на пластинки, как ты мог ударить человека и не ударил.

Вот то немногое, что я хотел поведать тебе, вырвавшись ненадолго из своей больничной палаты. Я вылавливаю тебя из океана газет сетью моего сердца. Подумай, сколько чернил, сколько негативов ушло на тебя! Если бы все это обратилось в кровь, ты жил бы вечно. Но все равно ты будешь жить вечно, потому что кровь, твоя кровь, превратилась в свет.

2

Он не находил себе места в Нейтрополе. Город казался ему маленьким, тесным, полным опасностей. Большому кораблю — большое плавание, говорил он себе и людям. С тех пор как Городское архитектурное управление безжалостно снесло три возведенные им подпорки, он понял, что «несчастный случай» на охоте не за горами. Поэтому он наконец решился: бросил жену, мать, детей и уехал в Афины. Там в безликости большого города Хадзис чувствовал себя спокойней. Там он не подвергался опасности. Там его единомышленники были сильней «тех».

Из дела Зет он вывел собственное заключение и всем излагал его, считая себя авторитетом в этом вопросе. Благодаря его прыжку в мчавшийся грузовичок пало правительство, развалился жандармский корпус, заметались прокуроры и судьи, общество исторгло трупы, свои мертвые клетки. Он пришел к выводу, что Зет никогда бы не осмелились убить в Афинах. Ведь в столице — теперь, живя здесь, он ежедневно убеждался в этом — было больше простору, иные порядки, не оканчивающиеся тупиками улицы, прозрачный воздух, здесь негде было прятаться подозрительным теням, все отражалось в ясном небе, и облака не липли к земле, как в его родном городе, где в тумане вынашивались темные планы. И как ни одна стихийная угроза не нависла над скалой Акрополя, так ни одна политическая угроза не простирала свой меч над головами афинских статуй. В Нейтрополе «опасность, идущая с Севера», служила прекрасным предлогом для всякого шантажа. «Нас погубят болгары! Придут красные! Вооружайтесь! Разрушайте! Опустошайте!»

Но Хадзис чувствовал себя в Афинах песчинкой, затерянной в море. Поток людей на площади Омония, бородатые туристы с рюкзаками за спиной, обилие реклам, ускоренный темп жизни — все это в сравнении с размеренным ритмом жизни Нейтрополя вызывало у него иногда тоску по родному городу. Он с нежностью вспоминал о нем, несмотря на все его опасности и провинциальную скуку; с нежностью вспоминал о своем квартале, о матери, жене и детях.

Как бы то ни было, письма матери доставляли ему огорчения. Она без конца писала о счетах, которые из-за безденежья они не могут оплатить, молчаливо обвиняла его в том, что он изменил общей судьбе смертных и избрал бесполезное бессмертие. Хороша слава, хороши лавры — она гордилась своим сыном, — но у них дома нет ни крошки хлеба. Может быть, он слишком зазнался? Почему все его превозносят, но не дают ему ни гроша? А если дают «там», то почему он ничего не посылает «сюда»? Кто заготовит дров в лесу, чтобы они не мерзли зимой? У ребят нет башмаков. Его дочка в этом году пойдет в третий класс начальной школы, а ранец купить ей не на что.

Из-за этих кое-как нацарапанных, полных обиды писем матери — жена его с утра до ночи работала в чужих домах и никогда ему не писала — Хадзис чувствовал себя виноватым. Но он не сдавался. Стоя на стороне левых, он знал, что такое история. Тигр понимал, что он в опорках вошел в историю, что он один из ее творцов.