Зет

Хадзис шел в первых рядах вместе с официальными лицами. Через некоторое время он остановился и, глядя со стороны на это торжественное шествие, почувствовал восторг и гордость. Два часа шли мимо него люди разных возрастов со всех концов страны. Они несли флаги, портреты вождя с подписями «Бессмертный», «Он жив». Пели и танцевали, но лица их при этом оставались строгими. Лица мореходов, первых христиан. И тогда Хадзис понял величие жертвы. Подло убитый Зет, подумал он, пробуждает уснувшую и окрыляет бодрствующую совесть. Он протягивает ей руку, бросает канат, чтобы она могла причалить к берегу. И Хадзис гордился тем, что внес свой вклад в общее дело. Марш мира ничем не отличался от религиозной процессии. Зет ничем не отличался от святых, в которых верила мать Хадзиса.

Перед ним проходили юноши, девушки, старики, калеки (один из них укрепил на своем костыле лозунг: «Пусть не будет больше войны!»), ремесленники, рабочие-строители, землекопы, торговцы, пекари (они выложили слово «мир» булками), люди с Крита, Пелопоннеса, Додеканеса, из Фракии и Македонии. Шествие не прекратилось, даже когда полил дождь. На одном перекрестке в ряды сторонников мира влилась свадебная процессия. В другом месте — там, где во время войны греки-патриоты были расстреляны немцами, — помянули усопших. Перед глазами Хадзиса, подернутыми слезами восторга, мелькали руки идущих, похожие на ветви маслины, а их ноги казались ему высокими столбами, подпирающими небесный свод. В прошлом году вождь шагал один. В этом году тот же путь проделывали тысячи ног. Чем отличалось это чудо от чуда Христа, накормившего пятью хлебами и двумя рыбками пять тысяч голодных недалеко от Мертвого моря?

Хадзис помнил, как Зет, произнеся речь, спустился по лестнице клуба и, отодвинув засов железной двери, долго смотрел на улицу, в джунгли, которые расступились, образуя лужайку, где охотники подстерегали оленя. Потом человек, который зажег молнию в его голубых глазах, зашагал своими огромными шагами, шесть шагов он, десять — Хадзис, и крикнул: «Вот они, снова идут! Куда смотрит полиция?» С этими словами он рухнул на землю, сбитый грузовичком. Хадзис помнил его черный портфель, полосатый костюм, след от асфальта — венок на его голове...

И сумерки в тот день долго не наступали. Солнце задержалось на Саламине, чтобы увидеть процессию во всем ее великолепии. Жители Афин, выйдя на балконы, рукоплескали паломникам, поднявшим над головой развернутые знамена.

В ту ночь Хадзис спал спокойно.

Но со временем ощущение величия Марафонского марша погасло в нем. Занесенный судьбой в столицу и обреченный на голод, он стал опять чужим в чужом городе. Лето минуло, и однажды осенним вечером, когда воздух в Аттике делается золотистым и сладким, как мед, на углу улицы, перед ацетиленовой лампой торговца каштанами, он встретил случайно Никитаса.

3

Никитас приехал в Афины почти одновременно с Хадзисом, подобно ему вынужденный спасать свою жизнь. После того как столяр вышел из больницы и, страшась нового нападения, попросил, чтобы к нему приставили для охраны полицейского, ни один заказчик не переступил порога его мастерской. Отчаявшись, он покинул Нейтрополь. В отличие от Хадзиса он не стал болтаться в столице без дела. Прежде всего он подыскал работу в столярной мастерской и таким образом обеспечил себе пропитание. Вместе с Хадзисом ходил он к премьер-министру, но это ничего не изменило в его жизни. Никитаса порадовало только, что он заткнул за пояс свою сестрицу. Теперь не у нее, а у него были высокие связи. Ее партия потерпела поражение, а его партия пришла к власти. Но он не затаил зла против сестры. И когда премьер-министр спросил, нуждается ли в чем-нибудь Никитас, тот попросил его лишь об одном, чтобы зятя его не прогнали со службы.

Он жил так же, как прежде: после работы шел домой или в кино, а по воскресеньям бывал на стадионе. В этом году на соревнованиях команда ПАОК заняла второе место. Если бы «Олимпиакос» проиграла одну игру, то ПАОК стала бы претендентом на кубок.

Никитас старался держаться подальше от всего, связанного с делом Зет. Он не сочувствовал до конца партии, усыновившей героя, и постепенно впадал в апатию. По привычке продолжал он следить за газетами; его рассердили пристрастные ложные выводы прокурора Ареопага и обрадовало решение отстранить его на полгода от дел. Но когда его разыскал какой-то журналист, Никитас не пожелал с ним разговаривать, сославшись на то, что ждет начала суда.