Зет

Перед его затуманенным взором медленно проплывали какие-то картины. На площади, которую он только что пересек, выйдя из гостиницы, расцвели вдруг померанцевые деревья. На маленькой площади стоял запах жженого дерева. По ней ходил старый садовник с допотопным заступом. «Сын мой, не покидай свой сад...»[2] Жизнь снова становилась прекрасной, когда он смотрел на нее глазами мальчика. И почему потом наш сад зарос колючками? Почему тля погубила деревья? Как случилось, что забастовало наше сердце?

Площадь во мраке — в висках у него стучало, голова разламывалась на части — внезапно преобразилась. Она стала похожа на яйцо. Яйцо было белым. Жидкий белок просвечивал сквозь скорлупу, образуя на ней странный орнамент. Вдруг яйцо, это огромное яйцо, сделалось красным. Но пасха прошла. Не может быть, неужели сегодня страстной четверг?

Он, маленький мальчик, на коленях у матери; мать со страдальческим, изборожденным морщинами лицом, напоминающим географическую карту земли; деревня, куда он приезжал на пасху, когда учился в столице; мать — глава дома, гордая владычица в своем царстве, ласковая мать, твердившая: «Детка, сыночек мой», и никогда ни одна жалоба не слетала с ее губ; мать-земля, страстной четверг, у него на ладони крашеные яйца, красные, как кровь.

Голова продолжала кружиться, и ему казалось, будто рушится огромная колонна и грозит с минуты на минуту превратить все вокруг в обломки. Зыбкость основ. Он уткнулся лицом в диван и закрыл руками глаза, чтобы не видеть перед собой красной пустыни.

А что теперь?.. Что такое опять? Какие нелепые страшные мысли? Ведь если бы глаза у него были стеклянные, он не смог бы зажать их так сильно пальцами. Если бы он тоже продал свой глаз слепому негру, певцу, за десять тысяч долларов, как писали в объявлении, он не мог бы... Крестьянин. Да. Из окрестностей Волоса. Он заявил, что ему точно выпал выигрыш по лотерейному билету. Сроду не надеялся он на такое счастье. А впрочем, зачем человеку два глаза? И одного вполне достаточно. Он будет видеть меньше убожеств жизни.

Так крестьянин сказал и сделал. Но что это за народ, который продает свои глаза и волосы, чтобы не умереть с голоду? Из волос делают парики для богатых бесстыдниц, таких, как та американка, что приходила несколько месяцев назад к нему в клинику делать аборт; она сняла белокурый парик, и на голове у нее оказались коротко подстриженные темные волосы. Тогда он взял в руки парик и, рассматривая его, задумался о том, чьи это могут быть волосы. Возможно, их продала какая-нибудь красивая белокурая крестьянка из южноитальянской деревни, чтобы выполнить обет, данный мадонне?

И опять площадь. Он изучал анатомию и физиологию. Он знал, что последняя картина, запечатленная в глазах человека перед смертью, остается с ним навсегда. С ней получает он визу на тот свет. И по ту сторону жизни эта картина продолжает жить в клетках мозга, связанных с сетчаткой глаза. Ну а с какой картиной уйдет он сам в мир иной? Может быть, с образом этой площади?

Прекра-а-асные Салоники! Бедная мать. Древние крепости, закрывающие лачуги бедноты. Детишки запускают бумажных змеев. А матери мажут маргарин и повидло на ломтик хлеба. Прекра-а-асные Салоники! Твое море, море, осужденное быть заливом. И твой морской берег в форме подковы — на счастье. Ночи, долгие ночи без твоей любви. Когда вечером ты обряжаешься в бриллианты огней, то внезапно стареешь. У крестьян отобрали поля в Диавата, чтобы господин Том Папас[3] построил там свой завод. Когда же земледельцы на тракторах вторгнутся в город, захватят его?.. Головокружение? Чепуха... Почему насилие опирается на невежество? Почему все идет шиворот-навыворот? Прекра-а-асные Салоники!

На него, не говоря ни слова, набросились три молодчика в черных свитерах. И он вдруг увидел тысячи звездочек и потом черную полосу мрака, из которой открывались двери в другую полосу мрака, еще более черную, совсем как сажа. Но вот предметы вокруг стали постепенно приобретать свои очертания. Комната, в которой он находился, стала опять комнатой. Он сел, опираясь на спинку дивана. Головокружение почти прошло. «Как быстро!» — с облегчением подумал он и встал на ноги. Он чувствовал себя неплохо, вполне мог выступать.

Зет открыл дверь и, встреченный бурей аплодисментов, вошел в зал, в то время как на улице шакалы и обезьяны продолжали выть и бесноваться.

Он поднялся на трибуну. Посмотрел в зал и увидел лица, устремленные на него глаза, полные напряженного ожидания, глаза, жаждущие, чтобы на них пролилось хоть несколько капель дождя, заглушающих жгучую боль. Он сказал:

— Меня ударили вот сюда! — И указал на висок.

— Позор! Позор! Куда смотрит полиция? Куда смотрят власти? Они только и знают, что преследовать нас! А хулиганам все можно! Сбегайтесь отовсюду псы — виноградник не огорожен!

— Пусть кричат! Давайте закроем ставни.